Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

— Будут тебе сейчас полеты над Парижем. Посмотрим, кто фанера, кто нет.

— Хрена им, чтоб мы фанерой! — ответил за Коляна сидевший посередине Леха. — Знаю я этих хачиков. У них все на понтах, им, главное, понты гнать не позволить. Как начнут — тут же им пушкой в зубы. Они ссут от пушки, знаю я хачиков!

— Никаких пушек, пацаны! — в голосе Стаса я услышал испуганную искательность. — Вы что! Обычный базар: они Феде свои претензии — он их снимает. Они видят, что мы в порядке, — и отваливают. Делить, пацаны, ничего не надо!

— Надо, не надо, а пушка пусть на своем месте торчит. — Леха похлопал себя по куртке — там, где должен был находиться брючный пояс. — Хрена ль без пушки. — Я ошеломленно смотрел на него, пытаясь переварить услышанное, и он наткнулся на мой взгляд. — Свою, Санек, взял?

Стас поторопился ответить, не дав мне произнести ни звука:

— Санек, пацаны, все равно что на стажировке. Вроде как прохождение практики.

Я снова не успел раскрыть рта: машина докатила до какого-то забора, распахнутых железных ворот в нем, угрюмого одноэтажного строения слева от воротного зева, и Ленчик, в очередной раз заставив всех мотнуться вперед, затормозил.

— Пойду разведаю обстановку. — Стас открыл дверцу и стал выбираться наружу.

И мои соседи тоже принялись рваться на улицу.

— Давай открывай, — потребовал от меня Колян, — вылезай давай. Стажер мне тоже… придавил, как настоящий.

— Хо! Веселенькое место Федя выбрал! — воскликнул мой тезка, сидевший у другой двери и выбравшийся наружу раньше нас с Коляном. Палец его указывал на стеклянную доску, висевшую на кирпичном столбе ворот.

Я вгляделся в надпись на доске и в стремительно истлевающем свете дня увидел: «Бабушкинское кладбище».

Льдисто-колючее отвратительное чудовище проползло у меня под одеждой, продрав спину, как наждаком, ознобом. Эта щетина леса в конце поля — это было кладбище! «Свою, Санек, взял?» — гулким эхом прозвучал во мне голос Лехи.

Из ворот навстречу нам вышел Федя. Он был в длинном темно-синем пальто толстой шерсти (кашемировом, научусь я разбираться позднее), с белым шелковым кашне на шее под воротом, на талии пальто было перетянуто захлестнутым в узел широким и тоже длинным, таким же шерстяным темно-синим поясом — концы его свисали едва не до пол. Потом такие пальто — как знак благополучия и успешливости в делах — станут носить многие, но впервые я увидел такое пальто на Феде.

— Здравствуй, Сашок, — пожал он руку казаку, оказавшемуся к нему ближе других. — Рад тебя видеть. Молодец, что приехал.

— О чем базар, Федя, — отвечая на его рукопожатие, сказал Сашок. — Мы тебе что помочь всегда с удовольствием.

— Здравствуй, Колян, — подал Федя руку следующему казаку.

Последнему Федя пожал руку мне.

— Вот правильно, что приехал, — сказал Федя. — Друзьям нужно в беде помогать. И они тебе отплатят тем же.

Голос его был исполнен суровой ласковости.

Я начал отвечать Феде что-то вроде того, что друг мне Стас и я помогаю ему, но Федя уже не слушал меня. Он поманил к себе Стаса и, вытащив из внутреннего кармана, дал ему что-то, напоминающее формой закругленный на ребрах брусок в защитного цвета брезентовой обтяжке:

— Покараулишь их здесь. Направишь на место — и сам следом.

Стас быстрым движением вытянул из торцовой грани бруска телескопический прут, вбил его обратно и отправил брусок с антенной в карман куртки.

— О'кей. И тут же следом.

Я удивился. Стас обращался с бруском как с хорошо ему известной вещью.

— Двинули, — махнул рукой Федя, показывая направление движения — в кладбищенские ворота.

— А не загоношат? — кивнул Ленчик на одноэтажное строение рядом с воротами, надо думать — администрацию кладбища.

— Не загоношат, — коротко отозвался Федя. — Наоборот.

На кладбище позади дома администрации укромно стояла длиннотелая серебристая шведская «Вольво» Феди. Миновав очищенную от снега просторную площадку перед лесными зарослями, заваленную по периметру разбитыми памятниками и перекореженными ржавыми оградками, мы двинулись по дороге между могилами в глубь кладбища. Наплывающие сумерки, только мы ступили под скелетный ажур смыкающихся в вышине крон, тотчас сделались густы, лица моих спутников погасли, утратив черты. Мы стали не людьми — силуэтами.

Могилы отступили в стороны, деревья разомкнули кроны — дорога вывела нас на новую очищенную от снега площадку. Здесь, наверное, разворачивались катафалки.

— Стоим! — вскинул вверх руки Федя.

И только мы успели подчиниться его приказу, за пазухой у него зазуммерило.

Федя торопливо влез рукой в вырез пальто на груди, и рука вынырнула оттуда с таким же бруском в брезентовой обтяжке, что получил Стас.

Тут, когда он поднес брусок к уху, я понял, что вижу знаменитые токи-уоки, переносные армейские рации близкого действия. О мобильных телефонах тогда еще только ходили слухи, и токи-уоки — ничего круче этого не было.

Федя вбил антенну обратно в тело токи-уоки и объявил, быстро окидывая всех взглядом:

— Подъезжают. Две тачки.

Ласковости в выражении его лица больше не было. Теперь это было лицо одной суровости.

— Что, может, мне с кем еще отойти? — осевшим, словно бы вывернутым наизнанку голосом скороговоркой сыпанул Леха. — Так, недалеко чтоб. За деревьями тут?

— Зачем? — глядя в направлении ворот, скрытых сейчас от глаза изгибом дороги, уронил Федя.

— Ну, как зачем. На всякий случай. Если вдруг что…

— Без всяких «вдруг». — Федя взглянул на Леху. — Никаких «вдруг» быть не должно. Шило не забыли?

— Конечно, нет. Вот, — откликнулся Сашок, доставая из кармана кожаный чехол с торчащей из него круглой отполированной деревянной ручкой. — И у Коляна.

— Вот и хорошо, — сказал Федя. — Только подъедут — и чтоб сразу. Обе тачки.

— О чем базар, Федя, — ответил Сашок. — Дело известное.

В глубине скелетно-ажурной арки, образованной кронами деревьев, из-за изгиба дороги вынырнула одна машина, затем другая. Первой шла черная «Волга», второй серые «Жигули»-семерка.

— Все, ребята, напряглись. Главное, не бздеть, — почему-то вполголоса произнес Федя. — Покажем, кто здесь хозяин.

— Покажем. Хрена ли, — сливаясь голосами, отозвались Колян с Ленчиком.

Я с таким тщанием восстанавливаю в памяти все эти предшествовавшие «стрелке» подробности, потому что случившееся на ней проведет между мной и Стасом разделительную черту, которую мы уже не сумеем преодолеть. А то, что было дальше, после того, как «Волга» с «семеркой» выкатили на площадку, двери их раскрылись и оттуда выбрался сначала Стас, а потом один за другим посыпались ребята в похожих на мою, разноцветных китайских куртках-пуховиках и, наконец, через паузу, появился тип в таком же, как у Феди, длинном кашемировом пальто с белым кашне на шее, вот это все, что было после, в памяти у меня только отдельными эпизодами — точно так, как новогодняя ночь у Иры, когда я уже заступил грань.

Точнее, первые мгновения после десантирования разноцветно-пуховой толпы я помню еще вполне ясно, а калейдоскопом все закрутилось с того момента, как раздалось пение проколотых шин, и «Волга» с «Жигулями» устало просели каждая на одно из задних колес.

Вопль, вырвавшийся у толпы разноцветных пуховиков, если б их голоса прозвучали в полную силу, поднял бы из окружающих нас могил мертвецов. Но раздавшийся вопль взлетел над площадкой лишь сдавленным клекотом. Хотя это был именно вопль. Возопив, пуховики не посмели дать голосам волю. Они все устремили глаза на типа в пальто, ожидая его реакции. И тут до меня дошло: если он скажет рвать нас в клочья, — они бросятся рвать не раздумывая.

Однако же тип в пальто, обернувшись на присевшие машины, ушел в долгое глухое молчание. Он глядел на Федю таким пустым, мертвым взглядом, что казалось, сейчас из его глаз засвистит самим ледяным непроглядным мраком космоса.

Он стоял молчал, и Федя не выдержал:

— Ниче-ниче. Необходимая мера предосторожности. Чтоб твои братки ошибок случаем не наделали. Жизнь дороже, чем колеса какие-то. Без запасок же не приехали? Поговорим, поставите потом спокойно запаски — и с ветерком.

— Мент, падла! — выцедилось из типа. Хотя, пожалуй, вернее его было бы назвать бугаем. В нем было не меньше метра девяносто росту и весу за центнер, причем прилично за центнер. — Был мент, падла, ментом и остался. За то и отвечать тебе. Возвращай точку людям. Хороших людей обидел. Кидалово тут тебе не прет.

— Понт не гони, на понт будешь тех брать, кто сам на понтах стоит! гнетущая суровость в голосе Феди была тяжелей пирамиды Хеопса. — А у меня от твоих хороших людей расписки, хрена ль они мне расписки давали?!

Дальнейшего содержания их разговора у меня нет в памяти. Что помню это руки бугая в пальто. Он их держал подсогнутыми в локтях и разведенными в стороны, средний, безымянный и большой пальцы поджаты к ладони, а указательный с мизинцем торчали рогулькой — такой, какую делают детям, показывая «козу». Они базарили с Федей, то повышая голос, то вновь снижая, я смотрел на эту «козу», недоумевая, зачем держать пальцы в таком неудобном подгибе, и вот эта «коза» — то единственное, что во мне осталось от всего остального разговора Феди с бугаем.