Сказки о рае - Амур Гавайский

– Перед тем, как ты уйдёшь, я хочу тебе что-то подарить, – Лёша протянул ей меч. Она взяла его, взвизгнув от восторга:

– О, это так прекрасно… Погоди минуточку, так ведь это же…

Лёша прикоснулся к ней, будто нечаянно:

– Да, это именно так.

– Но ведь он был утрачен, канул на дно океана…

– Да, малыш, но я нырнул туда и достал его для тебя.

Она склонилась немного набок и скорчила умилительную рожицу:

– Это уже чересчур! – она прижалась к нему, и они пошли, обнявшись, к входной арке зала в сопровождении Рубаб.

– А знаешь, Бритни.

– Что мой господин?

– Я ужасно хочу есть, давай поедим, а потом мне нужно идти с Димой, он классный парень, между прочим, выручил меня не по-детски…

– Ну конечно же, мой господин.

– А ты со мной пойдёшь?

– Ну конечно же, мой господин…

Последним из зала вышел Гусейн. Он внимательно осмотрел, всё ли в порядке, прочёл молитву и бесшумно закрыл дверь, всё пространство тут же наполнилось мерцающим зелёным светом. Зал с колодцем окунулся во мрак и принял свой привычный облик: стены из драгоценных камней, прямоугольный бассейн с зеленоватым дном посередине, у дальней стены – огромное ложе, заваленное подушками и коврами, вдоль боковых стен – жаровни, столы, кувшины с вином и вазы с фруктами…

– Мастер Чу носил воду и колол дрова до просветления. Что он делал после? – спросил двенадцатилетний сын надзирателя тюрьмы Кенчо Вангди своего младшего брата, сидевшего рядом с ним у дороги, ведущей из Симтокха в Пунакха Дзонг.

Они присели отдохнуть в самом живописном месте, где перед ними с высокого перевала Докхула открывался простор волшебных Гималаев.

Сонам не ответил на вопрос брата, он ещё чувствовал лёгкое опьянение от запаха соснового бора, через который они только что шли. Он прилёг на спину, закрыл глаза; ему казалось, он думает, что ему хочется бросить маленький камешек туда, вниз. На самом деле он ни о чём не думал.

– «Правильно, – сказал учитель, что у тебя новая душа», – стал подзуживать Сонама старший брат, – тебе совершенно ничего не интересно, ты не учишь уроки и только и делаешь, что мечтаешь непонятно о чём.

Сонам, не открывая глаз, нашёл маленький камешек и стал греть его в ладони.

– Мастер Джэйду благословил меня и будет меня учить, – сказал старший брат Сонама и достал из-под своей коричневой тоги маленький амулет на красной бечёвке, покрутил его в руках и спрятал обратно, – а тебя просто отправят на кухню мыть посуду.

– Мастер Джэйду учит только этого русского, который из папиной тюрьмы сбежал. Ты ему тоже не нужен, – ответил Сонам беззлобно.

– Не говори того, чего не знаешь.

– Ну как же, у него ещё друг застрял между мирами, а мастер Джейду его выручил, – камешек в руке Сонами согрелся.

– Тронуться можно, мириады душ витают во вселенной, и не одна не захотела в тебя вселиться. Ну и родственничек мне достался, о горе, горе! – старший брат вздохнул и в этот момент очень походил на свою мать Делму.

Сонаму тут же захотелось рассказать брату, что ему опять снился сон про женщин. В этот раз приснилась очень красивая женщина с большими зелёными глазами, она пела какую-то песню на непонятном языке и смотрела на него нежно-нежно. Сонам закрыл глаза и стал вспоминать свой сон. Ему хотелось увидеть зеленоглазую женщину хотя бы ещё раз или хотя бы представить её…

– Ну, так что делал мастер Чу после просветления? – не унимался старший брат Сонама.

Сонам, не открывая глаз, бросил тёплый камешек, и тот пропал в тишине. Теперь Сонам точно знал, что он думает о его судьбе, и почему-то сказал:

– Мастер Чу после просветления носил воду и колол дрова.

Старший брат полистал книгу, лежащую у него на коленях, и удивлённо хмыкнул:

– Откуда ты это знаешь?

Совнальгия. Рассказы

Фея Мальборо и Беломорыч

Я ПЛОХО помню, как родился, зато отлично помню, как меня несли домой: очень трясли и было холодно. На моём лице лежал здоровенный кусок белого вафельного полотенца, и меня это несколько раздражало.

Вот, наконец, принесли и положили в довольно просторный жестяной таз. Я тут же согрелся и заснул.

Проснулся от шума. Галдели соседи по коммуналке, у них тоже был «день рождения».

– Ну, давайте, ёпть, ещё по одной. Миша, наливай уже.

– Ой, я на юбку пролила.

Соседи дружно заржали.

– Толик, сходил бы к НИМ, чтоб не шумели так, – это была мама, голос был грустным и измученным, – у нас же ребёнок маленький.

Кто-то недовольно проскрипел стулом в углу. Я понял, что это был отец и ему совершенно не хочется идти скандалить к соседям, а они всё не унимались:

– Миша, ёпть, на хуй ты гитару через весь город волок, спой уже!

Девица, которая «пролила себе на юбку», тоже стала уговаривать:

– Мишка, Мишка, где твоя улыбка…

– Нальёте ещё – спою, – отвечал польщённый уговорами Миша.

Неожиданно комната стала наполняться диким скрежетом. Сначала его было немного, потом – всё больше и больше, и я подумал, что жизнь моя кончается, и даже закрыл глаза.

Жизнь моя не кончилась, просто по нашей улице проехал трамвай. Когда скрежет, наконец, затих, я услышал удивительно приятный звон, он исходил от стаканов, стоящих в нашем самодельном буфете. Это было так красиво, что я тут же уснул. Проснулся оттого, что соседский Миша, наконец, запел из Клячкина:

Опять весна, и талая земляПослушно пьёт растаявшую зиму,И в белый пух одеты тополя,Мильоны раз всё та же пантомима.

«А что, неплохо, – подумал я, – но немного грустно», – и тут же заснул.

Проснулся я от странного запаха – терпкого, манящего, глубокого.

Мой таз стоял теперь очень высоко, прямо на столе, и я, наконец, мог видеть «нашу комнату» – узкую, длинную, забитую до отказа всякой всячиной. Самым красивым предметом в комнате была стройная печка. Грубовато выкрашенная в зелёный цвет, она напоминала дорическую колонну, в основании которой пристроилось уютное, обрамлённое матово-чёрным чугуном отверстие, из которого весело струился рыжеватый свет.

Напротив печки, на маленькой, тоже самодельной, табуретке неудобно скрючившись, сидел мой отец. Одет он был в «побитую» молью дряблую майку и новые чёрные трусы из маслянистого сатина, на плечах кособоко накинут пиджак, украшенный ромбиком «Высшее образование».

Я смотрел на его никогда не видевшие солнца бледные питерские колени, и мне казалось, что он медитирует, судя по сосредоточенному, почти мрачному выражению лица. Нет, он просто курил, время от времени подбрасывая в чугунный, обласканный пламенем рот нашей печки мелкий мусор и куски плотной коричневой бумаги – остатки принесённого из прачечной свёртка.

Рядом с печкой стоял накрытый пожелтевшей газетой сундук допотопного радиоприёмника «Латвия», на крышке которого разместилась стая слоников: одни меньше, другие больше, некоторые – с обломанными хвостами. Из зарешёченных динамиков «Латвии» доносилось приглушённое гудение и другие шорохи вселенной. В какой-то момент из них вдруг выделился спокойный женский голос, который стал вежливо с нами прощаться: «До новых встреч в эфире, с вами была Ципора Таль из Вашингтона, всего доброго…»

Завороженный, я смотрел на фиолетовый дым (именно он, я был уверен, испускал столь упоительный запах). Собственно, дым был двух видов: один – исходящий от отцовской папиросы, украшенной на конце дорогим светящимся рубином. Этот дым был изящно волнообразен и имел насыщенно фиолетовый оттенок.

«Как столь агрессивно оранжевое может рождать такое мягкое и синее?» – думал я, наблюдая, как две сине-фиолетовые ленточки, играя и переплетаясь, но не теряя друг друга из вида, перемещаются в пространстве, а затем безрассудно смело ныряют в оранжевый рот печки.

«Оранжевое, затем фиолетовое и снова оранжевое…» – думал я, а тем временем, изо рта у отца вырвался другой дым. Он был светлее, чем тот, от папиросы, и был похож на паровозный выхлоп. Вырвавшись из отцовского рта, он нещадно ломал продолговатые фиолетовые узоры; всё мешалось в одну кучу, в одно облако, способное, как мне казалось, заполнить всю комнату. Однако этого не произошло: оранжевый рот затянул облако в себя.

Переполненный новыми впечатлениями я опять заснул. Во сне меня кормили, и это было совершенно восхитительно. Много лет я искал похожее ощущение в жизни, но тщетно…

Проснувшись много позже в полной темноте, я не на шутку испугался и готов уже был заплакать, но где-то сбоку загорелся огонёк, стало светлее, и я увидел бабушку. Облокотившись на стенку, она стояла на продавленной тахте, держа в одной руке горящую очень ярко «хозяйственную» спичку, толстую и длинную, а в другой – старую тряпку: