Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Но до битвы за грузинскую столицу так и не дошло, и в апреле 1906 года Коба отправился на партийный форум в Стокгольм. В шведской столице он снова встретился с теми, с кем успел познакомиться в Финляндии, и впервые увидел Плеханова, Аксельрода, Бубнова, Ворошилова, Воровского, Ганецкого, Дзержинского, Луначарского, Рыкова, Фрунзе и многих других революционеров, с которыми его еще сведет судьба. У многих из них она окажется трагической. Но если бы кто-нибудь даже в шутку вдруг сказал всем этим образованным и в большинстве своем умным людям, что пройдет всего два десятилетия и их жизнь будет зависеть от одного только слова этого провинциального грузина с изрытым оспой лицом, они вряд ли бы даже улыбнулись.

По иронии судьбы, во время съезда Коба жил в одном номере с тем самым Климом Ворошиловым, который только благодаря ему превратится в легендарного героя Гражданской войны и прославленного маршала, о котором будут слагаться песни и легенды. Вместе с ними в номере проживал еще один социал-демократ. Он так описал Кобу: «Это был коренастый, невысокого роста человек... со смуглым лицом, на котором едва заметно выступали рябинки — следы, должно быть, перенесенной в детстве оспы. У него были удивительно лучистые глаза, и весь он был сгусток энергии, веселый и жизнерадостный. Из разговоров с ним я убедился в его обширных познаниях марксисткой литературы и художественных произведений, он мог на память цитировать полюбившиеся ему отрывки политического текста, художественной прозы, знал много стихов и песен, любил шутку. Мы подружились...»

Объединительный съезд проходил в довольно оптимистической обстановке, и этот оптимизм был вызван октябрьским «Манифестом» и созывом I Думы. Да, говоря откровенно, Ленину было не до драк, поскольку большинство делегатов составляли меньшевики. Что же касается Троцкого, который впервые с 1903 года появился на съезде, то он сразу же поспешил заявить, что стоит «вне фракций». Похоже, сам Ленин не испытывал никакой эйфории и потерпел на съезде, который проходил под диктовку меньшевиков, поражение.

Что же касается Кобы, который теперь стал Ивановичем, то он выступал на съезде трижды. И один раз против... Ленина, когда обсуждался аграрный вопрос. И в то время, когда большевики выступали за национализацию конфискованных помещичьих земель, а меньшевики за их муниципализацию, Коба занял совершенно особую позицию и предложил, к изумлению многих делегатов, разделить землю и... отдать ее крестьянам в частную собственность! «Крестьяне спят и видят, как бы им получить помещичью землю в свою собственность!» — заявил он, и в зале установилась напряженная тишина. И в самом деле, какой-то никому неизвестный провинциал осмеливался критиковать уже повидавших революционные виды товарищей. Единство с меньшевиками и без того было хрупким, а тут...

Все взоры устремились на внимательно слушавшего Кобу Ленина, и тот, окинув оратора пронзительным взглядом прищуренных глаз, заговорил об... узколобом реализме некоторых товарищей.

Коба мог быть доволен. Он не только познакомился с Лениным, но и обратил на себя его внимание. А это дорогого стоило. Судя по всему, для того он и затеял это препирательство. И кто знает, не было ли это уже тогда неосознанным вызовом с его стороны, и ему хотелось испытать на себе всю силу ленинских аргументов. А может быть, он вспомнил старинный грузинский обычай, согласно которому впервые входивший в дом князь хлопал находившегося там ребенка по лицу, чтобы тот никогда не забывал этот день...

Но могла быть и другая причина. В отличие от всех этих теоретиков, Коба был плотью от плоти этих самых крестьян и, если не понимал, то интуитивно догадывался, что ничем хорошим социалистические эксперименты с крестьянством не кончатся. А потому и высказал то, что считал единственно верным.

Да, его не поняли. И, надо полагать, куда больше Кобу поразила тогда не грубость Ленина (эка невидаль!), а то, что даже такой человек мог ошибаться. И ничего удивительного в этом не было. Общение большинства руководителей социал-демократического движения с рабочей средой сводилось лишь к их отношениям с рабочей элитой, приобщившейся к социализму. Выходцы из «хороших» семей, они лишь по книгам были знакомы с теми в большинстве своем инертными, отсталыми и полными подозрительности массами, из которых и состоял тот самый «богоизбранный народ», в который так верили народники.

Что же касается «будущего вождя всех народов», то он, по мнению Исаака Дойчера, автора биографии Сталина: «...обладал исключительным, почти интуитивным проникновением в психологию отсталого элемента российской действительности... С недоверием и подозрительностью относился он не только к угнетателям — помещикам, капиталистам, священникам и жандармам, но также и к угнетаемым — тем самым рабочим и крестьянам, на защиту которых он встал».

По той же причине ненависть Сталина к господствующему классу тоже имела совсем другую природу. «Классовая ненависть, — писал И. Дейчер, — проповедуемая революционерами из высших сословий, была для них не определяющим чувством, а производным от их теоретических взглядов. Классовая ненависть Сталина была у него не вторичным, а именно основным чувством. Учение социализма тем его и привлекало, что, казалось бы, предоставляло моральное право для самовыражения. В его взглядах не было ни грана сентиментальности. Его социализм был холоден, трезв и жесток».

Конечно, он испытывал некий комплекс неполноценности в присутствии таких, по сути дела, бар, какими были для него (и не только по внешнему виду) Луначарский или Плеханов. И тем не менее он имел перед всеми этими «писателями» одно неоспоримое преимущество. В отличие от всех этих кабинетных вождей, он был настоящим практиком и лидером российской глубинки, чем мало кто мог похвастаться из окружавших Ленина людей. И именно поэтому Ленин отметил его своим проницательным взглядом. Уж кто-кто, а Ленин прекрасно понимал: судьба революции будет решаться не в философских спорах, а в жестокой драке, где все будут решать такие вот кобы!

Тогда же Ленин только снисходительно улыбнулся симпатичному ему грузину, но даже он своим умом не мог и предположить, что пройдет не так много лет и этот «узколобый реалист» превратится в одного из самых видных членов партии...

Заграница подействовала на Кобу самым удивительным образом, и по возвращении в родные пенаты многие не узнали его. Одетый в хорошо пошитый костюм, в мягкой фетровой шляпе и с трубкой в зубах, он являл собой человека из другого мира.

Каким-то таинственным образом Коба достал деньги на издание в Тифлисе легальной газеты «Новая жизнь», в которой опубликовал много своих статей по самым насущным вопросам текущего момента. Он много выступал перед рабочими, но особой любовью у своих соратников не пользовался. И ничего удивительного и странного в прохладном их отношении к одному из самых видных большевиков Закавказья не было. Коба постарался сам. Он никому не верил, не забывал насмешек и не прощал обид. Он часто бывал неоправданно груб, нетерпим к чужому мнению, капризен и упрям, и многие видели в нем не только хорошего организатора, способного справиться с любым порученным ему делом, но и амбициозного интригана, которому ради собственной выгоды ничего не стоило стравить своих товарищей между собой.

Коба всегда оставался одиночкой и стал таковым не от хорошей жизни. Охранка работала прекрасно, и любая откровенность даже с самыми проверенными товарищами могла стоить не только свободы, но и жизни. И далеко не случайно Шарль де Голль, увидевший Сталина во время войны, писал: «Он был приучен жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности и видеть в каждом человеке препятствие или опасность...»

Помимо всего прочего, он не любил евреев и на одном из своих выступлений заявил буквально следующее: «Ленин возмущен, что Бог послал ему таких друзей, как меньшевики! Да вы поглядите, кто они такие! Жиды обрезанные: Мартов, Дан и Аксельрод! Да еще эта старуха Вера Засулич! Разве можно с ними работать? С ними ни в бой, ни на пир. Трусы да лавочники!» Конечно же, это не могло нравиться и без того взиравшим на него без особых симпатий меньшевиком, большинство из которых были сынами Израиля.

Коба не отличался особой оригинальностью и тонкостью мышления, и тем не менее победить его в споре было практически невозможно. Феноменальная память и изобретательный ум позволяли ему очень быстро находить такие доказательства собственной правоты, что опровергнуть их было просто невозможно. При этом он постоянно пускал в ход грубость и язвительность, что затрудняло саму возможность ведения какой-либо дискуссии с ним. И постепенно у него сложилась репутация человека, с которым не только очень трудно работать, но и ладить. В чем ничего удивительного и не было. Любой талантливый человек тяжел в общении по той простой причине, что ему видно то, о чем простые смертные не могут даже и догадываться. Отсюда и все трения... И когда веселая и открытая девушка, какой была Като Сванидзе, вышла за него замуж, для многих это оказалось совершеннейшей неожиданностью. Впрочем, их истинные отношения до лета 1906 года и по сей день покрыты тайной, и был ли Коба на самом деле безумно влюблен в Като, как об этом писал Иремашвили, неизвестно.