Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

Вопил рыжий чертенок так, что мгновенно повскакали братья. Их тяжелые сны улетучились. Продрали они глаза, шатаясь спросонок, не понимая причины дикого рева. А когда очнулись — увидели на крыльце изможденного батьку!

Пьяница же скакал возле крыльца, как полоумный.

Жива, оказывается, еще была отцовская печень, и желудок еще, видно, требовал себе пищи, да и прочая требуха в Безумце еще шевелилась. Услышали ошарашенные сыновья характерный звук — и тотчас вынуждены были зажимать свои носы. Отцовское нутро дало о себе знать по всему холму.

Собаки подняли головы: не было сил у них ни лаять, ни, тем более, ползти. Тихонько поскуливали псы, и слезились собачьи глаза.

А Безумец известно что сжимал — ненавистная, проклятая водка вновь текла по его подбородку, по груди, по распахнутой гимнастерке, затем поднес он было к своим проспиртованным губам гармонику — и замер.

Онемел Безумец: лежал перед крыльцом добротный тяжеленный гроб в ожидании своего жильца, и крест был тут же, рядом, прислонен к ступеням.

Все силы разом вернулись к воскресшему. Не было еще такой ярости, какой оказалась эта ярость! В один прыжок очутился внизу и, продавливая босыми пятками землю, схватил тот тяжеленный крест (который вдвоем могли нести Строитель с Отказником) — и весь двор мгновенно оказался забрызган щепками. С невероятной яростью колотил Безумец крестом обо все, что попадалось ему, — бил о крыльцо, о стены, о жалобно затрещавшие деревья: но этого было мало! С выступившей на губах пеной, в диком, исступленном танце принялся охаживать крестом землю, и самая грязная ругань срывалась с его губ и летела, как и пена, клочьями. Посинел он весь от бешенства и, разбив и расколотив, разнеся свой крест в щепки, взялся за саркофаг. Обеими руками поднял гроб над собой — и со всей силой, о которой сыновья даже и не подозревали, грохнул оземь. Все, над чем трудились они в поте лица целую ночь, разлетелось мгновенно!

Весь в испарине (по его лицу сбегали целые водопады), дыша тяжело, как бык, отец отбросил от себя далеко обломок доски, и так отбросил, что, пролетев дугой над холмом, воткнулся тот обломок на кромке ржаного поля.

Так вновь вернулся к жизни местный Осирис: бешенство вышло из него, словно пар. И тотчас, разумеется, потребовал батька к себе Владимира Пьяницу!

Пьяница покидал обломки в костерок и приплясывал возле того костерка. Пьяница волочил кадушки, выкатывал бочонки, открывал все свои тайники, вываливал все припасы: мгновенно миски были заполнены всякой снедью. Вспомнил Пьяница об огороде: рвал лук, укроп и петрушку, кидал в котлы картофель и, засучив рукава, испекал хлебы на угольях так, как мог испекать их только он. И казалось удивленным братьям, что все само собой вертится, носится, кувыркается и готовится у них на глазах. Опустились они на траву, тупо уставившись на отца: не было у них ни слов, ни мыслей, ничего они не понимали.

Безумец тем временем, заметив глубокую могилу, заглянул и в нее — братья похолодели. Он же закричал, осклабившись:

— Славную вырыли вы яму! Постучались в само пекло! Для старой карги вы ее отрыли. Жду не дождусь, когда закоснеет ее поганый язык, и она сама со своим горбом загремит туда, откуда до ада рукой подать!

И захохотал — скрутило сыновей от такого хохота.

Словно последний день после воскрешения и собирался прожить их отец! Пьяница то и дело слетал с холма, катился кубарем под колеса грузовиков и фургонов и самоотверженно их останавливал, чудом при этом не расплескивая полные стаканы. А затем тех, кто по глупости своей вылезал из кабин, тащил за собой. Он и милицейских притащил за собою, а те притащили и конвоируемого ими преступника в наручниках к поднявшим свои языки, точно знамена, кострам! И столько котлов понавыкатывал Пьяница, что можно было насмерть закормить из них целое войско. И успевал тасовать ложки и кружки и всех рассаживать. Половину мира укормить и упоить собирался в тот знаменательный день Безумец. Из самых скрытых и глубоких тайников Пьяницей все было до дна вычерпано и выставлено в тот день: так решил Безумец отпраздновать возвращение!

И были: горы картошки с укропом, горы соленых огурчиков, капуста в неисчислимых кадках, при одном виде которой текли слюнки, репа вареная и жареная, рыба вяленая и копченая. С испугом взирали взрослые сыновья на то, как невесть откуда заполнялись хлебами корзины и плошки. Раздавались по холму великое чавканье, хруст и сопение, слышно было, как работают челюсти. Гости, число которых постоянно пополнялось за счет вновь прибывших, расселись в яблонях, на крыльце, возле Безумцевой овчины, на перевернутых ведрах, кадушках, бочках, досках, которые остались от Безумцева гроба. Десятки машин внизу уткнулись в поле — о них, конечно все, забыли! А подъезжали все новые — Пьяница на дороге устроил настоящую запруду.

К вечеру не только батька, но и многочисленные гости готовы были вспыхнуть синим пламенем, сделался над холмом тяжелым даже воздух — своими глазами видели пораженные сыновья, как сойки и вороны, пролетающие над холмом, вдруг падали. Вся же живность на холме и вокруг него: кузнечики, муравьи и прочие букашки погибли от одного только духа!

С огромнейшим половником трудился над самым большим котлом отец и сопел так, что сопение его было слышно несмотря на шум и гам. Запуская половник в кашу, торопился насытиться, словно и жил-то последний день, и дал зарок себе не подступаться больше к еде.

И сколько же пищи было извергнуто впоследствии из желудков! Одни, у которых глаза разбегались от такого многообразия, насытившись, совали два пальца в рот — их рвало — и после этого забивали вновь свои утробы. Другие же, не в силах делать и этого, стали тупыми, словно закормленные скоты, только икали, ощупывая свои животы, третьи, послабже, давно валялись у всех под ногами, и их перекатывали, словно бревна.

Те, кто были еще поживее, затеяли перебирать ногами «комаринскую». Оказались между всеми еще и три бабенки. Так, напившись, кинулись за теми бабенками, схватили, визжащих, в охапку и потащили несмотря на весь визг и слезы в кусты — вмиг пристроилась к тем кустам настоящая очередь! Сыновья и охнуть не успели, как на их глазах совершилось насилие. Пришлось им смотреть на весь этот грех, стыд и срам и в который раз видеть, как ведут себя напоенные люди. Но и остановить их никому уже было не под силу, ибо вновь кружилась, скакала и безобразничала по всему холму неприкрытая чертовщина!

Пьяница же отбазаривал, постукивая ложками, похабные частушки.

Несчастных бабенок снасильничали на славу; они уже не орали, а хрипели — да, правда, без толку! Те, кто в состоянии были поглумиться над ними, поглумились, а затем насильно влили им Безумцевой водки и отпустили — растерзанных, искричавшихся до посинения. Кинули им их одежду, только напоенные бабенки одеться сами уже не могли, запутались в юбках и упали почти, бездыханными. И ничего не могли поделать растерянные сыновья! А их подлый батька на это гукал и хохотал, словно филин!

Ночью, когда доносились отовсюду хрипы да стоны и казалось, весь холм шевелится после славной битвы, братья держали угрюмый совет.

Степан Руководитель страшно одного испугался — как бы не опознали его, бывшего на холме рядом со своим отцом-вурдалаком этой проклятой ночью. Боялся Степан, что донесут куда следует о такой вакханалии и о том, что он лично на ней присутствовал. Отказник же, закусив удила, утверждал — выгодно власти, когда народ залит по самые уши вином и пивом. Из этого был непреложный вывод — отец есть пособник безбожного коммунизма.

Все братья сделались умными, разгорелся между ними яростный спор. Каждый твердил о своем: Музыкант, позабыв о презрительности, звал всех за собой в Америку. Он клялся и божился — никогда не будет на этой земле ангела, и нечего делать здесь. Так ему дураков братьев вдруг сделалось жалко, что он сам себя превзошел в описании чуда. Никогда еще он не был так красноречив, расписав им благодатнейшую страну. И сидя на холме посреди безбрежной равнины, рассказывал о мягкой вермонтской осени, о кораблях Миссисипи, о нью-орлеанских трубачах, о невиданных поездах и машинах. О сбивающей с ног пьянящей свободе пел Музыкант свою песню. — Бежать! — твердил. — Бежать, лететь, ползти на карачках, рыть под землею, словно кротам, подземный ход — лишь бы отсюда вырваться!

Вторили его песне жалобные стоны переблевавшихся. Под аккомпанемент несшихся отовсюду вздохов и причитаний перебивал брата ершистый Отказник:

— Подождите! И здесь придет еще время! Рухнет все то, что построено на костях! И папаша наш отойдет в прошлое — туда ему и дорога, как туда дорога и всякой нечисти. Не век торжествовать слепоте и невежеству! Не век народ будет топить себя в бескультурье. И вместе с отцом такие, как и братец наш, загремят. Тени-то исчезают в полдень!