Готический ангел - Екатерина Лесина

– В чем препятствовать?

– О Господи, да в повторной женитьбе! Ну умерла бы графиня через год-другой, Наталья б и не узнала о ее существовании, счастлива была бы, муж, ребенок, что еще нужно? А этот объявился, правдолюбец, раскопал… да кому это надо-то? Теперь Натали мертва, Ижицын тоже, их брак сочтут незаконным, ребенку откажут в праве наследования… Кому от этого хорошо?

В круглых болоночьих глазах Алевтины Филипповны искреннее недоумение. Кики, оскалившись, зарычал… вот же гадостное существо.

Мне страшно. Этот страх, беспричинный, неистовый, сидит где-то возле самого сердца, крадет у меня тепло и силы. Даже у камина зябну, вчера так и задремала, с пяльцами в руках, а очнувшись, увидела Ульяну, которая стояла близко-близко и разглядывала меня. Зачем? Про нее говорят, будто ведьма, и я начинаю верить. В этом доме все неладно, поднятые ввысь потолки давят, огонь не греет, свет не приносит облегчения.

Ульяна разложила мне карты, прямо на полу, у самых ног. Ломберного столика, стоявшего тут же, будто и не заметила, она вообще, как мне кажется, мало что замечает, существуя в собственном, недоступном пониманию мире. Выпала смерть, вернее, трижды выпадала, и карлица, кривясь, тыкала в рисованные черепа пальцем да мычала что-то. Вот ведь странность, обычно я всего боюсь, а на сей раз смешно стало, я и рассмеялась, а Ульяна, задрав юбки – манеры у нее ужасные, – спрятала колоду и ушла. Вечером же Прасковья, расстилая постель, нашла в ней карту, ту самую, со смертью. Я до самого утра глаз не сомкнула.

Карту я вернула Уле сама и еще шаль подарила, пусть и не новая, но все ж не такая грязная и заношенная, как та, в которую та кутается. Та взяла подарок недоверчиво и долго вертела в руках, будто решала, что с ним делать, а потом набросила на плечи и заковыляла прочь. Все ж таки странное она создание… я так и сказала Ижицыну, тот же, пожав плечами, ответил:

– Уля добрая.

Вот ведь диковинный человек, где в ней доброта? Уродство одно, перекошенная, перекривленная на один бок, хромая, нечесаная, вечно неряшливая и грязная… Впрочем, разговор этот я затеяла скорее от тоски, чем от желания обсудить Ульяну, просто к слову пришлась.

– А то, что о ней говорят, глупости, – добавил Ижицын, подымаясь из-за стола. Ну вот, снова исчезнет, закроется в своем кабинете, обрекая меня на очередной тоскливый вечер. После той моей эскапады и обвинений Ижицын отдалился, и если поначалу данное обстоятельство несказанно радовало, то теперь мне было обидно, да и скучно тоже. И пускай собеседником он был неважным, но лучше уж его компания, чем и вовсе никакой.

– Полагаете? – Я злилась за то, что супруг мой столь равнодушен и вял, за то, что снова бросает меня наедине с жутковатой темнотою дома, за то, что общество его в равной степени утомительно и необходимо. Господи, да я не понимаю, когда оно стало необходимым и как подобное вообще могло произойти, если я его ненавижу!

А ненавижу ли?

– Вы верите в ведьм? – Ижицын вдруг улыбнулся, как-то иначе, чем обычно, не виновато, испуганно, а по-доброму, по-человечески, что ли. – Вы и вправду верите в ведьм и колдовство?

– А вы нет?

– Нет. По-моему, это как-то… нелогично.

– Вы – материалист.

Он не спешил отвечать, но и уходить не спешил. Он стоял, опираясь руками на спинку стула, и выглядел так… естественно. Куда-то подевалась извечная его неуклюжесть и некрасивость, в зыбком свете, в царстве полутеней Савелий был не графом – сумеречным принцем…

Господи, и придет же в голову подобная чушь.

– Материалист… пожалуй, что и материалист. С другой стороны, разум человеческий, он слишком… слишком… – Ижицын нахмурился, видимо, нужное слово ускользало.

– Несовершенен?

– Скорее уж однобок. Люди либо верят, и верят безоглядно, измеряя всех и вся именно своею верой, либо же принимаются изучать, искать объяснения, и делают это с тем же неистовством и невозможностью остановиться. – Он говорил тихо, но ясно и четко, не путаясь и не запинаясь, как прежде, и это было столь удивительно, что я даже не нашлась с ответом. А Ижицын ответа и не ждал, он вдруг увлекся своим объяснением:

– А если может быть такое, что объяснимое и необъяснимое уживаются вместе, что материалистичность науки не объясняет, но и не отрицает существования неких высших сил? Если выходит так, что судьба наша зависит и от них, и от нас? Если какой мерой меряете, той и отмерено будет… – Ижицын вдруг остановился и покраснел. – И-извините, кажется, я чересчур уж… я иногда бываю… многословен. Не хотел докучать.

Он ушел, а я в тот вечер, сидя с вышиванием, думала про меру, про высшие силы и про то, что какой-то неправильный разговор вышел. Однобокий. И что супруг мой не так и неприятен… правда, только если в беседе.

А Сереженька вот над такими взглядами посмеялся бы… наверное.

Юлька

Он появился почти в полночь, еще немного – и Верка, заглянув в комнату, велит ложиться спать. Или не велит, она как-то попритихла и глядит виновато. Ну да, совесть взыграла, а Юльке на Веркину совесть плевать глубоко, ей больно и плохо. За что они так?

И Дух на нее сердит, наверное, откажется говорить, но нет:

Дух: Добрый вечер.

Мотылек: И тебе привет.

Дух: Ты исчезла.

Обвиняет? Еще и он?

Дух: Я скучал. Я испугался, что теперь ты не желаешь больше говорить со мной.

Мотылек: Наказали.

Анжелка, мурлыча что-то под нос, расстилала кровать. Сейчас начнет ныть, что ей комп мешает… а Юльке сама Анжелка мешает, и ведь ничего, терпит как-то.

Дух: Зачем ты приходила? Не поверила?

Мотылек: А ты бы сам поверил?

Дух: Не знаю. Но тебе не надо было этого делать.

Не надо, конечно, ему-то легко говорить, а Юльке каково? Он об этом подумал?

Мотылек: Почему не надо?

Дух: Опасно. Ты не подумай, что я сержусь, ко мне давно никто не приходит. Вернее, никогда не приходил. У меня и памятника-то нету, потому что ставить было некому, так что могилу не ищи – бесполезно.

Юлька прикусила губу. Бесполезно, значит? Памятника нету? А если постараться, он же где-то рядом со старухами лежит, если с ними общается.

Вот бред! Кому сказать… переписываться по аське с покойником.

Дух: Молчишь? Я тебя случайно обидел? Я понимаю, что не имею права просить или требовать что-то, ты уже взрослая и сама способна принимать решения, но подумай – ночь, темнота, место… специфическое. Вдруг бы тебя обидели?

Мотылек: Ты бы заступился.

Дух: Вряд ли. Видишь ли, мое существование на этом плане бытия ограничено некими правилами. Проще говоря, я – нематериален.

Мотылек: А печатаешь как?

Дух: Сложно объяснить, но я не печатаю. И машины такой не имею, я обитаю в этом пространстве по-другому, чем ты.

По-другому? Интересно, это как? И как можно выходить в Сеть, если компа нету? И подключения? И вообще, он же из прошлого века, там все древние были, автомобили и то чудо, а тут…

Дух: Теперь ты испытываешь некоторые сомнения по поводу моей честности. Я не сумею убедить тебя, потому как доказывать собственное несуществование – несколько парадоксально.

Парадоксально – слово-то какое откопал, а с другой стороны, и вправду попробуй-ка докажи, что ты покойник. Уже сто лет как покойник. О Боже… она все-таки сошла с ума. И нога затекла.

Мотылек: Ладно, проехали. Главное, что ты тут есть, правда?

Дух: Не совсем понял, но соглашусь. Только, пожалуйста, не надо повторять экспериментов, я очень за тебя волнуюсь.

Волнуется. Он за нее? За нее никто никогда не волновался.

– Ты спать идешь? – Анжелка сидела на кровати, розовая пижамка ей немного великовата, съехала на левый бок, а из выреза плечо торчит, белое, тощее и острое. – Если чего, то я просто свет верхний вырублю, и все.

– Вырубай.

Анжелка прошлепала через всю комнату к выключателю и хлопнула по нему ладошкой. Все-таки не вредная она, просто дура, ну и ладно, лишь бы не мешала. Забравшись под одеяло, она отчего-то шепотом спросила:

– Юль, а ты правда Витьку в морду дашь? Ну, за то… за тот вечер, да?

– Правда. Наверное.

– Спасибо, – Анжелка натянула одеяло по самый нос. – А то совсем достал, проходу не дает. Говорит, типа, я – динамщица. Почему он такой козел? А я ведь любила…

Она еще что-то говорила, позевывая и ворочаясь в постели, отвлекая. А любовь…. Любовь – интересная тема.

Мотылек: Скажи, а ты когда-нибудь влюблялся?

Дух: Да.

Мотылек: И на что она была похожа, твоя любовь?