О любви (сборник) - Михаил Веллер

Закрыла дверь к себе, села на диван, легла, укрылась пледом и плавно рухнула в мертвый сон.

Ей снилось, что она спрашивает себя: «Неужели я его..?», и во сне знала, что это ей снится, и она проснется – юная, здоровая, веселая, благополучная, и не будет ничего плохого, ни тоски, ни щемления, а потом стало сниться, что это не сон. Через час она поднялась разбитая.

– Кто это приходил? – мать звала обедать.

– Одна знакомая.

– Что-то случилось?

– С чего ты взяла. – Валя насильственно улыбнулась.

Мать разлила суп. На дочери не было лица. Она делала сознательные усилия, чтобы глотать.

«Почему теперь, когда мы встретились… почему не два месяца назад, когда я о нем не думала, и пусть был бы счастлив…» Ей уже казалось, что они встретились, что что-то возникло между ними, появилась надежда, будущее…

Боль будит чувства. Избавление от боли может дать только доставивший ее. Валя не могла сделать так, чтоб потребность ее души исполнилась: независимо от ее желаний Ларик был потерян для нее навсегда.

А «невеста», на первой передаче отъехав за угол, вылезла из-за руля, уступив место передвинувшемуся Звягину.

– Бис! – сказал он. – Жанровая сценка в исполнении будущей великой актрисы. Искусство призвано служить счастью и любви – это прекрасно. Возвышенно! Я надеюсь, Катя, ты сыграла хорошо?

– Как на экзамене по актерскому искусству, – Катя открыла косметичку и ревниво проверила макияж, вертя лицо и кося глазом в зеркальце. – А она в порядке. Я бы на его месте тоже втюрилась.

– В нее? Хм… А в тебя?

– Мне некогда. Служенье муз не терпит суеты. Больше я вам не понадоблюсь в этом амплуа?

– Только на сцене императорских театров!

Звягин придавил газ, проскочил на желтый и свернул на Будапештскую.

– А по-честному – не знаю, как вы меня уговорили.

– Куда б ты делась.

– Любой женщине обидно играть подобную роль… неизвестно для кого… даже оскорбительно!

– Катя, – спросил Звягин, – а когда я тебе накладывал шину и накачивал транквилизаторами, а ты плакала на носилках и клялась, что готова на все, платить всю жизнь, только бы не остаться хромой – тебя не оскорбляло, что я смотрю на тебя как на больную, а не как на женщину? а ведь ты у нас красивая девочка.

– Беспрекословным выполнением вашей детской авантюры подтверждаю свои слова. Только потому и согласилась, говорила уже.

– Катенька, нет в жизни ничего замечательнее, чем когда взрослые люди на деле осуществляют детские авантюры. Актеры-то должны бы это знать.

– Я для вас по-прежнему только больная? – засмеялась Катя.

– Ах, – сказал Звягин, – где мои двадцать лет.

– Не кокетничайте. Вы еще годитесь на роль героя-любовника.

– Сколь безобразно циничны эти лицедеи, – вздохнул Звягин. – У меня другая роль, и менять амплуа уже поздно.

– Ой ли? Вам не кажется, что занимаясь устройством любви других, вы просто сублимируете, загоняете внутрь собственные чувства?

Он ударил по тормозу, пропуская пешеходов:

– Развитая молодежь пошла! Не волнуйся, все мои чувства выходят наружу, еще как!

– Вы или глупый, или не мужчина, – задумчиво сообщила Катя.

– Редкостное нахальство, – одобрил Звягин. – Актрисе по штату положено влюбляться в режиссера, а не во врача «скорой».

– Что?!

– Вылезай, приехали. Мне еще машину владельцу отгонять.

– А вам идет. Вы хорошо водите.

– Мужчина должен все делать хорошо.

– Что же вы не исповедуете золотой принцип на практике?

– Пошла вон. Не целуйся на морозе – губы потрескаются.

– Пошляк, – сказала Катя, засмеялась, вздохнула и вышла.

38. Рыцарский турнир и венец победителю – в наше время.

Валя желала встречи – хотя бы затем, чтобы прервать ее по своему усмотрению, пожелать счастья и мягко убедить в ненужности встреч дальнейших, – то есть остаться на высоте, не являться отставленной, забытой. Резкий разрыв болезнен, чувства не смиряются с ним сразу.

Очередную посиделку в общаге инициировал Володя: у них премия, в институте стипендия, веселье подкреплялось материально.

– Валька, ты придешь?

– Не знаю пока: если буду свободна.

Ларик опять крепко опоздал: уловка древняя, как мир, но неизменно действует на некрепкие нервы. У влюбленных девушек в двадцать лет редко встречаются крепкие нервы.

Он смотрел – как ни в чем не бывало: спокоен, приветлив, весел. Ровен, Равнодушен?..

– Ты меня боишься? – поддела она.

– С чего ты взяла?

– Сел подальше, не глядишь. Опасаешься остаться с глазу на глаз?

– Ты мнительна. – Он подмигнул и пошел с ней танцевать.

Дважды она выходила в коридор – ну, подышать свежим воздухом под форточкой. Он за ней не следовал: никто, казалось, и не замечал ее отсутствия.

Но при шапочном разборе они оказались рядом. Следуя естественности ситуации, он подал ей пальто. Во дворе компания распалась, они остались вдвоем.

– Я тебя провожу до метро. – Он был вежлив.

– Тебе завтра рано вставать, зачем тратить время. Я вполне дойду сама.

– Нехорошо не проводить девушку вечером.

– О, не надо реверансов.

– Что это ты на меня бросаешься?

– Ты слишком мнителен.

– Мне нельзя быть мнительным – такие со стены сваливаются.

За такой пикировкой достигли станции, и как бы само собой получилось, что он ступил на эскалатор вместе с ней. Оба делали вид, что как бы не замечают этого.

Но вой, грохот и трансляция метро не позволяют наладить разговор по душам. Ларик молол про стройку, главное оттягивалось… «Он не хочет никакого выяснения отношений. Но тогда зачем поехал провожать? Начать первой?.. Его Катя лучше меня… Ну посмотрим».

В неопределенности ожиданий и намерений она хлебнула на выходе черную стужу. Ноздри смерзались на вдохе, пар оседал на шарфе, – какой разговор!.. Если он не войдет с ней в подъезд, то ничего не получилось…

Он попрощался в десяти шагах от двери, к которой вела расчищенная от тротуара дорожка.

– Спокойной ночи!

Из подъезда вывалилась троица, один со звоном разбил о стену бутылку, выругался, – двинулись навстречу, со смыслом погогатывая.

Валя сжалась. Ларик крепко взял ее под локоть; оглянулся, сказал в меру громко, свободно:

– Где это они застряли? – как бы ожидая близких друзей.

Трое не отреагировали: приблизились, миновали было, но – остановились вплотную; глянули в глаза, дохнули винцом, осклабились:

– Так как насчет закурить?

– Всем, или одному? – осведомился Ларик.

– Жадный! – огорчился остролицый длинноволосый угорь.

Самый высокий, здоровенный шкаф, обозрел Валю с наглой ласковостью:

– Девушка, который час? – пропел он.

– А вам мама разрешает так поздно гулять?

– Да еще неизвестно с кем.

– От этого могут получиться дети, – пояснил угорь.

– Знаете, каким образом? – просунулся вперед коротышка: смазливое личико качнулось в слабом полусвете дальнего фонаря.

Ларик высвободил руку из-под ее локтя и легким толчком отодвинул Валю позади себя, в снег.

– А чем дело? – спросил он.

– А ты чего дерешь Муму? Витек, разберись с ним.

– На пару слов, – кивнул угорь, напористо схватил Ларика за куртку и потащил его в сторону.

– Не смей! – зазвенела Валя, бросаясь.

Ларик двумя руками зажал кисть противника, крутанул вниз-вбок, опрокинул его, резко ударил вниз ногой в лицо – и полетел в снег от плюхи, которую навесил ему шкаф.

Дальнейшее она воспринимала слабо, забыв в оцепенении испуга кричать и звать помощь. (Да и кто попрется в ночь на крики о помощи?..) Драка выглядела страшно и живописно, как в кино, по сравнению с обычной уличной махаловкой, где калечат безо всяких внешних эффектов. Сознание фиксировало разорванные кадры: один валяется на снегу; Ларик стоит на четвереньках, и двое пинают его, целя по голове, опущенной меж рук; перекатившись на бок, Ларик хватает одного за ногу и дергает с вывертом, тот рушится; Ларик откатывается, вскакивает, но коротышка хватает его сзади за горло, а здоровый всаживает удары в лицо и грудь, хэкая на выдохах в такт; коротышка перелетает через спину Ларика и падает на здорового, валятся оба; удар ногой в живот; пятерня тычется в глаза; по утрамбованной тропинке в ледяном свете луны движется угорь, выставив перед собой острое сияние лезвия, а Ларик пятится от него, стягивая шапку – шапка летит в лицо, две руки перехватывают кулак с ножом, нырок, выверт с рывком, угорь с резким взвизгом падает на колени, стонет, нож лежит на снегу…

Ларик сунул нож в карман, быстро окинул поле брани: тела; сплюнул длинно темным на снег и, шатаясь, подошел к ней.

– Пойдем отсюда!..– она схватилась, сухо всхлипывая и трясясь.

– Теперь можно не торопиться, – невнятно проговорил он…

– Куда ты меня ведешь?

– Черный ход есть? Ну, с другой стороны? – он пришамкивал.

– Зачем?

– А ты хочешь, чтобы они запомнили подъезд и еще встретили тебя?

Под фонарем она взглянула со страхом: лицо в крови, струйка из угла рта, глаз заплывает. Он оступился, качаясь.