Операция «Гадюка» - Кир Булычев

— Я скажу тебе честно, Никита Сергеевич. — Берия дрожал, ему было холодно. Он видел выход, как говорится — свет в конце туннеля, но кто даст ему добежать до этого конца? — Меня бы все равно приговорили. Днем позже, днем раньше. И приговорили бы именно те товарищи, которые сегодня узурпировали власть в стране и боятся меня хуже смерти.

— Конкретно. Кто конкретно?

«А теперь не спеши, Лаврентий. Теперь пойми, что ставка — твоя собственная жизнь. Ты должен назвать имена главных и самых опасных соперников Никиты. Не тех, кого в самом деле надо считать его соперниками, а тех, кого он больше всего боится».

— Я предпочел бы изложить свои соображения в письменной форме, — решился Берия. — Мне нужно время, чтобы все вспомнить и сформулировать.

— Нет у тебя такого времени, — сказал Никита. — Нет времени. Ты приговорен. Уже сейчас… — Никита посмотрел на ручные часы. Берия заметил, что они показывают двадцать минут восьмого. Вечера? Утра? А так ли это важно? — Уже сейчас ты живешь взаймы. Ты расстрелян. И весь Союз будет знать, что ты уже расстрелян. Так что говори, караул ждет.

Берия глубоко вздохнул.

Теперь он в своей обстановке. Это своя игра, и тут у Хрущева нет особых преимуществ.

— Все! — взбесился Хрущев, словно его укусила гадюка. — Ты мертвец! Врал ты все, не знаешь ничего нового.

— Я знаю, — просто и доверительно ответил Берия. Только акцент у него стал еще тяжелее, чем в начале беседы. — Я знаю очень много.

— Где эти документы?

— Не документы. Зачем мне документы-мокументы? Я в голове все держу.

— Выбьем!

— Вряд ли, — сказал Берия. — Что ты выбьешь?

— Все!

— А если отвяжешься от меня, дашь мне время и возможность, получишь не только фамилии — ты получишь иностранные связи, ты получишь шпионскую сеть, ты получишь заговор против самого себя. Все будет на столе.

— Торгуешься? — Хрущев вытащил гребешок — маленький, пластмассовый, дешевый — и стал нервно причесывать лысину. — Не выйдет. Ты мертвец!

— Не надо было звать меня, — сказал Берия.

Хрущев засунул гребешок в верхний карман пиджака, будто успокоился, причесавшись.

— Все же скажи фамилии, — сказал он спокойнее, ровнее.

— Близкие к тебе люди, Никита Сергеевич.

Тон был правильным. И даже сочетание второго лица с отчеством.

— Фамилии!

— Мне нужно будет немного, — сказал Берия. — Мне нужно будет… можно я сяду?

— Ноги дрожать устали?

— А тебя, Никита Сергеевич, приговаривали к смерти?

— Думаю, если бы не Хозяин, ты бы меня давно убрал.

— Были на тебя материалы, — признался Берия с товарищеской искренностью. — Серьезные материалы.

— Какие же?

— О репрессиях на Украине, о процессах в Москве, твое письмо Хозяину по Бухарину…

— Стой!

«Дурак я, старый дурак, — подумал Берия. — Об этом говорить нельзя! Неужели я все погубил? Именно сейчас, когда блеснула надежда?»

Хрущев молчал.

— Ты боишься, сволочь, — сказал он наконец.

Берия сдержался от естественного и правдивого ответа: «И ты ненамного лучше меня, Никита».

Вместо этого он произнес:

— Я не дал хода делу.

— А кто тебя просил об этом?

— Многие просили. Включая Хозяина.

— И что же тебя остановило?

— Сегодняшний день. Я допускал, что он может прийти. И тогда ты мне будешь нужен как друг. А не как злобный враг.

— Мудришь и крутишь. Ты не выносил соперников.

И опять Берия подавил в себе фразу: «Ты мне не соперник».

Тем более что фраза в конечном счете прозвучала бы глупо — приговоренный к смерти не критикует своего палача.

— Я все документы уничтожил. Почти все…

— И про других документы уничтожил?

Идет торговля. Ну что ж, украинский куркуль, выстоишь ли ты против мингрельского рыцаря?

— Теперь уже все равно, — вздохнул Лаврентий Павлович.

— Почему все равно? Для партии это не все равно.

— Я — человек конченый, я разоружился перед партией, но партия меня отвергла, Никита Сергеевич, ты же знаешь.

— Сам виноват. Значит, не разоружился.

«Каждая минута, — говорил себе Лаврентий Павлович, — каждая секунда разговора увеличивает мои шансы». Он знал этот закон: если разбойник с тобой разговаривает, а не стреляет сразу, дай ему говорить.

— Послушай, Никита Сергеевич, — сказал Лаврентий Павлович, стараясь отыскать нужный тон — не наглый, не просящий. Тон собеседника. Не то чтобы совсем равного — это может рассердить, но и не униженно просящего. — Ты лучше всех знаешь, что мое положение в Политбюро позволяло мне узнавать о некоторых событиях раньше, чем их участники.

Никита не улыбнулся. Но и не оборвал его.

— Кое-что я прятал в сейфе, кое-что докладывал Иосифу Виссарионовичу. Но были такие вещи, которые я мог докладывать только сюда. — Он постучал себя по виску костяшками пальцев.

— Значит, мы правильно сделали, — вдруг заговорил Хрущев, — что тебя уничтожили. Пока ты живой, от тебя всегда может исходить клевета, яд, вонючая каша.

— Ну уж вонючая каша! — Слово было противно Лаврентию Павловичу. Оно звучало плохо и несправедливо. — Зачем словами бросаться? Мы взрослые люди, руководители великой державы…

— Помолчи, — оборвал его Хрущев.

«Я совершил ошибку? Я не так сказал? Но в чем? В чем моя ошибка?»

Он даже не удержался, обернулся, кинул взгляд на закрытую дверь.

Никита хмыкнул. Он почувствовал страх Берии, и страх ему был приятен.

Хрущев рассердился на самом деле из-за того, что сообразил, как неправильно ведет себя: дал уцепиться Берии за кончик веревочки, и тот, придя сюда как приговоренный, через десять минут посмел назвать себя руководителем державы. И Хрущев понял, что никогда, ни при каких обстоятельствах не выпустит Берию на свободу, не оставит в живых. На свободе он обязательно отыщет способ отомстить… одному из них на свете не жить.

Но это не означает, что не следует выжать из Лаврентия все, до последней капли. До этой минуты Лаврентий давал показания на гласном суде, где имел возможность и желание, даже под угрозой смерти, таить важные и, может, решающие для СССР факты. Надо это изменить.

— Лаврентий Павлович, — сказал Хрущев, — ты приговорен к смерти, я ничего не могу тебе обещать. Уж очень велики твои преступления перед партией и народом. Но я полагаю, что тебя еще рано казнить. Ты еще можешь пригодиться партии.