История Кубанского казачьего войска - Федор Щербина

В темную июньскую ночь, когда при новолунии небо было покрыто мрачными тучами и когда пешие черкесы имели обыкновение ползком, как змеи, пробираться в станицы в надежде поживиться казачьим добром, — пластуны Гуртовый, Рогач и Чернега залегли залогой у плетня станицы Елизаветинской. Это была их родная станица.

Пластун любил секрет или залогу. Притаившись где-нибудь в укромном месте, пластун зорко следил за всем, что происходило в окрестности, все высматривал, ко всему прислушивался, все узнавал. В самые опасные поэтому минуты пластун, находясь в залоге, не только успевал хорошо разобраться в окружающей его обстановке, но и придумать тот или другой наиболее подходящий к данному случаю план действий.

У Гуртового, Рогача и Чернеги дело было проще. Они превосходно, как свои пять пальцев, знали местность у станицы и близ Кубани. Опытные пластуны были уверены также в том, что в эту ночь черкесы непременно явятся на воровство в станицу. Очень уж подходящая была для того ночь.

Разместившись на известном расстоянии друг от друга, так чтобы можно было охватить наибольшее пространство для наблюдений и незаметно подать условный сигнал друг другу при надвигавшейся опасности, пластуны превратились целиком в слух и во внимание. Малейший шорох, игра тени, беспорядочное кружение в воздухе летучей мыши, отдаленный лай собаки, легкий топот животного, одним словом, все, что действовало на слух и глаз пластуна, не ускользало от его внимания.

Время клонилось к полуночи. Гуртовый, Рогач и Чернега точно провалились куда-то. Ни звука, ни малейшего движения не слышно было там, где они сидели. Но наверное каждый из них с напряжением следил за тем, что происходило в станице и возле станицы, разгадывая по звукам, где и что случилось. Наверное, они слушали и соображали, в каком «кутке» и чьи собаки лаяли; по условному свистку узнавали, в какую сторону станицы направлялся ночной обход и на сколько частей разбились ходившие по станице с дозором малолетки; считали удары колокола, когда отбивал часы на колокольне церковный сторож; улавливали шум и шорох, где бы они ни проходили.

Но вот вдали по направлению к Кубани раздался какой-то звук, точно кто-то чихнул. Пластуны насторожились. Гуртовый, как старший, старался первым выяснить, что означал этот звук. Раздалось снова сдержанное подавленное чихание. Это ясно уже расслышали пластуны. Черкес таким образом выдал пластунам себя и, быть может, товарищей.

Гуртовый издал мышиный писк. С двух противоположных сторон Рогач и Чернега ответили таким же писком и ползком бесшумно приблизились к звавшему их товарищу. Молча Гуртовый прицелился из ружья в том направлении, откуда слышалось чиханье. Товарищи закивали головами, показывая тем, что поняли, куда надо направить внимание. Все трое стали терпеливо ждать, что же будет дальше.

Скоро для пластунов выяснилось, в чем было дело. К станице подкрадывался не один черкес, а целая партия. Она, по-видимому, была близко от залоги. Ее движения периодически то совершенно затихали, то снова проявлялись слабым шорохом. Горцы, очевидно, в свою очередь следили за тем, чтобы не нарваться на разъезд или на залогу, и прислушивались к тому, что происходило в станице.

Снова Гуртовый приподнял ружье и повел головой направо и налево к сидевшим рядом с ним товарищам. Рогач и Чернега считали Гуртового старшим и «слушались его команды». Мгновенно они также приподняли ружья. Прошла минута. Гуртовый опустил ружье. Товарищи сделали то же. Не пришел еще момент стрелять. Ночь была убийственно темна, а черкесы, ввиду близости станицы, замедлили движения и, двигаясь осторожно, не выдавали себя.

Несколько раз Гуртовый собирался стрелять и все же не мог уловить надлежащего момента. Когда, наконец, в последний раз он приподнял ружье и когда заметил, что и товарищи его утвердительно кивнули головами, то скомандовал: «пли».

Раздались три выстрела. Кто-то не то свалился, не то бросил что-то тяжелое на землю. Послышалась шипящая речь черкесов, и вдруг в нескольких десятках шагов от пластунов осветилось широкой полосой небольшое пространство. Это черкесы ответили залпом пластунам по тому направлению, откуда раздались три выстрела. Но опытные пластуны, как только спустили курки, сразу залегли в канаву у станичного плетня, и черкесские пули просвистели над ними. Только Гуртовый впопыхах забыл прибрать ногу и шальная пуля угодила ему в пятку.

По выстрелам черкесов пластуны могли уже судить о размере черкесской партии. Им почудилось не менее восьми отдельных звуков. Черкесская партия во всяком случае была невелика, и пластуны решили преследовать ее. Теперь они уже не таились, а с криком «ура!» бросились к черкесам. Долгое напряженное молчание перешло как бы в энергию, которою дрожал каждый мускул у пластунов. К тому же они были дома, у себя возле станицы, откуда казаки несомненно дадут помощь, услышавши выстрелы.

Ночь несколько спутала расчеты пластунов. Тремя выстрелами они рассчитывали отделаться от трех противников из черкесской партии, а, как после оказалось, ранили только двух.

Обе стороны, однако, разрядили уже огнестрельное оружие. Вновь заражать ружья было уже некогда. Пластуны надеялись на привинченные к ружьям штыки; черкесы полагались на шашки.

Наэлектризованные отвагой казаки настигли уходивших черкесов. От Рогача и Чернеги не отставал и раненный в ногу Гуртовый. Нога ныла и болела, постил из кожи дикого кабана, крепко привязанный к ноге ремешком, был полон крови. Но недаром раненый носил фамилию Гуртовый, т. е. артельный, товарищеский. Он не мог допустить мысли о том, что его верные товарищи останутся в бою одни без него.

С первого же натиска пластуны так насели на черкесов, что один из горцев пал под ударами штыков, а другой был ранен. Таким образом, из партии у черкесов выбыло четыре человека, но и оставалось еще шесть человек — «по два на брата», по выражению пластунов, к тому же у черкесов были раненые и убитый. Нужно было позаботиться о них. Шансы пластунов от этого увеличивались.

Ожесточенная свалка началась у трупа убитого черкеса. Обычай не позволял черкесам оставить убитого товарища в руках неприятеля, и они всячески старались захватить его с собой. Казаки не давали трупа. Но те и другие были настороже друг против друга, и когда одни пытались нанести удары, другие искусно отражали их.

Черкесам, однако, нельзя было терять времени. С минуты на минуту к пластунам могла подоспеть помощь из станицы, и тогда вся партия должна была или сложить головы, или же позорно сдаться в плен. Горцы по необходимости вынуждены были оставить на месте боя убитого товарища и стали уходить с ранеными по направлению к Кубани.

Темная ночь помогала обеим сторонам. Черкесы успели уйти в заросли к Кубани, пластуны, избавивши станицу от партии хищников, не решились рисковать дальше при неблагоприятных для них условиях. В кустах или в камышах, под прикрытием ночной темноты, у горцев мог быть резерв. К тому же раненый Гуртовый стал ослабевать от большой потери крови.

«Ну их!» — решили пластуны. Главное было сделано — неприятель прогнан. Пластуны повернули назад в станицу.

Приказом по войску от 30 июля 1853 года исполнявший обязанности наказного атамана Черноморского казачьего войска г.-м. Кухаренко благодарил пластунов Гуртового, Рогача и Чернегу за оказанный ими военный подвиг по защите станицы и населения.

Так действовали пластуны у себя на дому при своей обычной домашней обстановке. Условия жизни службы как бы выделили их в особую группу, создали у них особенный быт, отношения и порядки. В течение тридцатилетней военной практики среди черноморцев выработался своеобразный тип воина-казака на Кубани. Вот что писал в тех же пятидесятых годах, когда «ходили на залоги» Гуртовые, Рогачи и Чернеги, черноморец-офицер, современник и соучастник в боевой и обыденной жизни пластунов:

«Пластун — это обыкновенно дюжий, валкий на ходу казак первообразного малороссийского складу и закалу: тяжелый на подъем и неутомимый, не знающий удержу после подъема; при хотеньи — бегущий на гору, при нехотеньи — еле плетущийся под гору; ничего не обещающий вне дела и удивляющий неистощимым запасом и разнообразием, бесконечной тягучестью способностей в деле… Сквозь сильный загар пластунского лица пробивается добродушие, которое легко провести, и вместе суровая сила воли и убеждения, которую трудно погнуть или сломать. Угрюмый взгляд и навощенный кверху вздернутый ус придают лицу пластуна выражение стойкости и неустрашимости. В самом деле, это лицо, окуренное порохом, превращенное в бронзу непогодами, как бы говорит вам: не бойсь, перед опасностью — ни назад, ни в сторону! Когда вы с ним идете в опасном месте или в опасное дело, — от его шага, от его взгляда и простого слова веет на вас каким-то спокойствием, каким-то забвением опасности. Пластуны одеваются, как черкесы, и притом, как самые бедные черкесы. Это оттого, что каждый поиск по теснинам и трущобам причиняет сильную аварию их наряду. Черкеска, отрепанная, покрытая разноцветными, нередко даже, — вследствие потерянного терпения во время починки, — кожаными заплатами, папаха вытертая, порыжелая, но, в удостоверение беззаботной отваги, заломленная на затылок, чевяки из кожи дикого кабана, щетиною наружу — вот будничное убранство пластуна. Прибавьте к этому: сухарную сумку за плечами, добрый штуцер в руках, привинтной штуцерный тесак с деревянным набойником, спереди, около пояса и висящие с боков пояса так называемые причиндалья: пороховницу, кулечницу, отвертку, жирник, шило из рога дикого козла, иногда котелок, иногда балалайку или даже скрипку — и вы составите себе полное понятие о походной наружности пластуна, как она есть».