Пропавшие без вести - Степан Злобин

Глава восьмая

Летом 1943 года на территории всей Германии было объявлено положение тревоги. Проводилась общеимперская облава на военнопленных, бежавших из лагерей. Целые дивизии, снятые с фронта для этой цели, направлялись на пополнение полицейских сил. В общей сложности шестьсот пятьдесят тысяч немцев были брошены на подавление этого внутреннего врага. В том числе четверть миллиона было мобилизовано из актива гитлеровской партии, была призвана к борьбе с потоком бегущих «гитлеровская молодежь», отряды фашистского мотоциклетного корпуса войск СС, пограничные части, даже подразделения военно-морского флота.

Гитлер учредил специальную должность генерального инспектора по делам военнопленных, предоставив ему «особые, неограниченные полномочия».

Беглецов ловили, нещадно били, сажали в карцеры, но, едва оправившись, они снова рвались на волю. Пойманный во втором побеге нес более строгое наказание. Его запрещалось назначать в команды для работы вне лагеря, его вызывали в лагерный абвер на отметку, за ним следили и зондерфюрер и лагерная полиция. Пойманных же в третьем побеге направляли в штрафные лагеря. Масляной краской им рисовали на спинах яркую, видную издалека мишень, и при первом удобном случае именно такой носитель мишени падал под метким выстрелом часового.

Но никакие облавы и патрули с собаками, засады, пулеметные секреты, устроенные вокруг лагерей, никакой жестокий режим не мог остановить этого потока, особенно после попыток изменнической вербовки пленных во власовцы.

Говорили, что именно слишком большое количество побегов из лазарета и неудачная попытка вербовки добровольцев-«освободителей» повлияли на то, что зондерфюрер «чистая душа» был заменен другим гестаповским переводчиком — унтером Мартенсом, из немцев Поволжья.

Долговязый носач Мартенс принял в наследство клетушку лагерного абвера со всеми его делами и получил в придачу знаменитого на весь лагерь одноногого писаря Лешку Гестапа, любимца «чистой души».

Общее мнение сходилось на том, что эта перемена опасна для пленных, потому что новый «зондер», как кратко его называли, сам почти русский, а потому он с помощью Лешки больше сумеет понять в тех вещах, в которых уж лучше бы не разбирался…

Под «руководством» Лешки Гестапа новый «зондер» втягивался в обычную лагерную работу: ходил по баракам с «Зарей», следил, чтобы пленные не растаскивали картофель с телеги или из вагонеток, наблюдал возле кухни за раздачей пищи, заходил для порядка в тюрьму, допрашивал вместе с гауптманом военнопленных, пойманных в побеге и возвращенных жандармами в лагерь.

— Да в общем тут, господин унтер-офицер, все идет, как часы, крутится по-заведенному! Трудностей нет особенных. Надо только, чтобы больные и персонал чувствовали, что вы в любой час можете появиться, — объяснял своему новому начальнику Лешка Гестап. — Господин фельдфебель никогда не входил в барак прежде меня: все понимают, что за мной придет он, пугаются — и сразу во всем порядок! Он входит — все прибрано, чисто и никакой заботы!

В течение месяца у Лешки сложились с Мартенсом почти дружеские отношения. В канцелярии лагерного абвера они нередко коротали время за шахматами, вместе обходили бараки; при этом Лешка скакал на своих костылях, как «предтеча» Мартенса, поднимал шум и крик из-за каждой соринки, из-за плохо заправленной койки, из-за колодок, поставленных под койку неуказанной стороной.

Лешка так облегчил работу Мартенса, что унтер к нему искренне привязался. Узнав о дне рождения Безногого, Мартенс принес бутылку немецкого шнапса. Под предлогом проверки лагерных списков они засели «сверхурочно» в воскресенье в канцелярии абвера — клетушке, отгороженной от лагерной комендатуры, и устроили дружескую пирушку.

Шнапс на Мартенса подействовал оживляюще. Он охотно рассказывал о своей судьбе.

Война застала его на действительной службе в Красной Армии, в конноартиллерийском полку, а в плен он был взят где-то под Киевом. В первые дни, когда Мартенс только попал в плен, фашисты изъяли его из лагеря, сделали переводчиком, не исключая из списков военнопленных. Только год спустя его заставили выслушать проповедь о том, что каждый немец есть солдат фатерланда, где бы он ни родился, и велели надеть немецкую военную форму. Мартенс очень тревожился. Не то чтобы его мучила совесть, но он совсем не был уверен, что ему не придется стоять перед советским трибуналом. Кроме того, он боялся, что фашисты пошлют его куда-нибудь на опасный участок фронта. Но нежданно его направили на курсы пропагандистов, и вот он попал сюда вместо «чистой души».

Новоявленный зондерфюрер благословлял судьбу за счастливую, безопасную и сытую долю лагерного бездельника.

— Пускай уж они без меня повоюют, а мне и тут, Леша, вовсе не плохо, — откровенничал Мартенс. — Они обещают солдатам землю в России, а мне там и так хватало земли и коней хватало. Вот были кони, Лешка! Люблю!

В хмельном лиризме Мартенс увлеченно рассказывал Лешке о детстве, о школьных годах. Оказалось, что он, как и Лешка, окончил девятилетку и курсы зоотехников.

Мартенс родился за Волгой, на хуторе. Отец его был сыровар.

— Я Волгу люблю. У нас на Волге простор! Мы в Стеньку Разина в детстве, бывало, на лодках играли, — прочувствованно рассказывал Мартенс. — А какие плоты проходят по Волге! Ты видел Волгу, Алешка?.. Какой же ты русский, если не видел Волги! Немцы сказали, что больше на Волге нашей республики нет. Они говорят, что мой фатер и муттер теперь на Алтае, в Сибири. Алтай мне не родная страна… Хотя я не очень им верю, что республики больше нет… Вот только боюсь, что фатеру плохо из-за меня: наши ведь не поверят, что я не добровольно попал в плен к фашистам, скажут — немец! А что мне фашисты, Леша! — Мартенс вздохнул. — Я, Леша, был старшим колхозным конюхом. Сорок коней было в конюшне. Работал я хорошо, лошадей любил… Воевал. Сам в плен не сдавался: я раненым в плен попал, когда батарея была разбита и кони поранены. Таких, как я, немцы не спрашивают: «Хочешь? Не хочешь?» Одевают в немецкую форму, фольксдойч — и все! — Мартенс задумчиво смотрел на Любавина. — А ты, Леша… ведь ты же русский! Если наши сюда придут, то тебе плохо будет… Зачем ты пошел работать в абвер? — не очень уверенно спросил Мартенс, вызывая и Лешку на откровенность.

— А что же я делаю, господин переводчик? Ведь я только списки пишу! — возразил Лешка.

— На тебя весь лагерь покажет, что ты был полицаем, служил в абвере.

— Я никого не бью, слежу за порядком — и только. А почему вы считаете, господин переводчик, что наши могут прийти? — опасливым шепотом спросил Лешка.

— Я ничего не считаю, Леша… Что мы с тобой понимаем в войне! Даже Гитлер и Сталин не знают, как она кончится, — осторожно ответил Мартенс. — Ну, давай еще выпьем, последнюю. За твое здоровье, чтобы тебе хорошо вернуться домой, к матери с батькой…

Мартенс уже дрожащей рукой разлил шнапс по стаканам.

Они выпили, закурили по сигаретке и молча сидели в задумчивости в синеватом дыму.

— И вот еще, Леша, кого я понять не могу — это власовцев. Куда они лезут, чего хотят? Ведь потом отвечать за это придется… И детям, и матерям, и отцам позор будет… Как им не стыдно! Ну в плен попал — и попал! Живи, черт с тобой! А зачем они лезут в немецкую армию? Что им нужно, как думаешь, Леша? — спрашивал Мартенс, захмелев еще больше и навалившись грудью на стол. Воротник его был расстегнут, волосы растрепались и вылезли из-под пилотки сосульками, мокрые от стекавшего по лицу пота. В каморке абвера они сидели с закрытыми окнами. Морила июльская духота.

— С голоду, господин переводчик, — высказал свое мнение Лешка. — Ведь повара небось не подают в РОА заявлений. А голодные — из-за пайка. Господин зандерфюрер Краузе хороший паек обещал…

— Я думаю, Леша, все-таки это сволочи, — задумчиво сказал Мартенс. — Вон ведь сколько людей голодают. Что же, всем лезть в изменники?! Да ведь как! Их признали больными, а они на врачей пишут жалобу, что те их «в туберкулез вгоняют», просят в немецкий госпиталь их повезти на осмотр! Да если бы только это, Леша!.. Они других выдают, кто числится туберкулезным. Этих, знаешь, двух беглых из карцера — Хмару и Луцкиса.

— Да ну?! Врешь! — воскликнул Лешка, забыв о всякой субординации.

Но Мартенс и не заметил его фривольности.

— Вот оно тут, заявление! — постукал Мартенс ладонью по столу. Он сдвинул на затылок пилотку и рукавом вытер пот со лба. — А нам-то какое дело, Лешка! — воскликнул он, как бы отгоняя все трудные мысли, и хлопнул Любавина по плечу. — Хотят воевать — пусть воюют. А нам с тобой лишь бы как дотянуть…

— Черт с ними совсем! — согласился и Лешка.

— Они дурачье, — продолжал, позабыв опасения, Мартенс. — Хотят изменой спастись. Они думают, что Россия будет разбита. Знаешь, как пишут?..