Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

не трогает суть войны, то с чего бы ему переживать из-за этой глупости? Всех, кому он не нравился, он отправлял к своему начальству, и ему опять писали письма с сомнительными угрозами и просьбами быть строже. Но и те, кто жаловался, и те, что требовали, понимали, что бесконечное военное насилие сильнее их претензий: не все ли равно, как они поступают, не все ли равно, если тут, в нескольких километрах, линия фронта и письмо может и не достичь адресата? Странно, но в этой войне заключался дух извращенной свободы, что дается лишь под угрозой смерти, и многие под ее влиянием творили вещи, ранее не совместимые с их личностью.

Однажды ночью, проснувшись около двух часов, он заметил, что, через опустошение и усталость, в нем пробивается что-то сильное и очень приятное — осознание, что он может делать все, что захочет. Это было невыносимое желание жить, болезненное, близкое к желанию кусать, разрывать на части. Впервые он настолько сильно почувствовал тягу к физическим удовольствиям: к женщине, к отдыху, к путешествиям, вкусной еде, к свежему воздуху. Державшее его раньше — страхи, привычка, неуверенность, сомнения, — оно исчезло, и в темноте он заплакал от облегчения и почти нестерпимого желания — выжить, закончить это и жить хорошо, забыв о случившемся. В действительности нет ничего правильнее жизни. Никакая мораль и рефлексия не важнее жизни и ее удовольствий. Прав тот, кто жив. Неправ тот, кто мертв, и наплевать, за что он сражался. Они выживут, и скоро Кете будет с ним, и они проживут счастливую жизнь, наслаждаясь уютом и обществом друг друга. Обязательно так будет. Иначе быть не может.

Как-то, мгновенно, он узнал этот почерк. Он не понимал ничего из написанного, но эта рука — он словно бы встречался с ней раньше, хоть и не мог припомнить, как и зачем.

Партия говорит, что у него множество врагов, но на самом деле, если у него и есть враг, то он существует в единственном экземпляре. В прошлом своем состоянии он бы не воспринимал его как противника, разве что испытывал к нему липкое презрение. Сейчас же, узнав, как ему показалось, его почерк, он испытал прилив бесконтрольной ненависти; это было схоже с неврозом — сильное, животное и вместе с тем человеческое, чувство злобы, отвержения, ненависти, брошенности и детской обиды собственника.

Он невыносимо отчетливо ненавидел человека, который (раньше ли, по-прежнему?) жил с его Кете. Несомненно, Кете коммуниста этого не любила, этот союз был извращением, но он продолжал держать ее узами совести и морали.

Посыльный, что пришел на его зов, удивился, что его отправляют в другой штаб, тем более не со служебными документами. Он вручил тому запакованный пакет с дневником и письмом и велел поскорее довезти его до заместителя (какого-то генерала) Гарденберга. В письме он изложил просьбу: в интересах «важного расследования» перевести дневниковые записи до обеда пятницы. Рассчитывать, что Дитер войдет в положение и переведет дневник в срок, он боялся, но зато можно было оправдываться перед другими: они не отправляют задержанного на суд выше, поскольку недостаточно доказательств против него (полнейшая чушь, но не все ли равно, если требуется оттянуть срок?).

Этого задержали наступающие части. Со слов офицера, этот отстал от своих, желая заработать материал о противнике. «Неосторожный журналист, возможно, шпион, может знать что-то интересное». Он не сомневался, что этот ничего не знает, случайно попал в плен, и если и в состоянии рассказать что-то, то, с большей вероятностью, это будут истории о плохом снабжении противника и стремительном отступлении. Поскольку этот был штатским, его отправили не к военным, а по политически-криминальной линии, как штатских, что угрожают оккупантам. Насилие к нему не применяли.

— Он может быть известным журналистом, — заявил Альберт. — И вообще не стоит угрожать представителям прессы.

Это распоряжение хоть и сочли несколько странным, к задержанному после этого относились сдержанно-омерзительно. Пятница была крайним сроком по решению — либо отправлять этого в высший орган, чтобы там уже определяли наказание, либо наказать его в полевых условиях, и здесь варианта также было два — временный лагерь, если вина не доказана, либо казнь, если вина установлена и преступник угрожает безопасности империи. Поэтому он с раннего утра пятницы ожидал посыльного от Гарденберга с переводом. Не справившись с чувствами, он пошел посмотреть на задержанного; тот сидел в камере, уставившись в стену. Сбоку Альберт вспомнил его лицо — он видел его фотографию у Марии, а позже и дома у Кете. Он поборол желание зайти к нему и сказать что-то ужасное — что он сам виноват, что он бросил Кете одну во время войны, что коммунисты заслуживают смерти, что мужья Кете, кем бы они ни были, в принципе заслуживают смерти и пусть не жалуются, что их…

Но это убийство. Так же, как убили Мисмис — за то, что она была «плохой женой» и посмела уйти. Значит, я стану как Германн? Я повешу своего врага… не за поступок, а за личную неприязнь? Война и партия — две страшные силы.

Как я могу убить его?

Место ненависти занял ужасный стыд. Как бы плох ни был этот муж Кете, он не заслужил такой мучительной и унизительной смерти. Он ушел к себе и занялся какой-то чушью, но не мог ни на чем остановиться. Мысли и чувства путались. Митя — так его зовут! Он вспомнил его имя!

За дверью спросили, можно ли войти. От Дитера принесли пакет с оригиналом дневника и несколькими листами перевода. Он подумал, не лучше ли выбросить пакет или уничтожить его, но желание узнать, что же этот писал (может быть, о Кете?) было сильнее. Зачем убивать его? Это уже не война. Это убийство.

«…Сложно бывает сконцентрироваться, мысли разбегаются. Что я запомнил из сегодняшнего? Я могу вспомнить гнетущую серость всего, что меня окружало, какие-то вспышки, близость наступающей вражеской армии и глухие раскаты грома за горизонтом, скопление сизо-белой тяжести там же, и вязкость, и прибывавшую с сумерками черноту теней в бункерах, чье-то слабое дыхание, заставлявшее колебаться рыжий свет… Мне запомнились коричневая пыль от марша и чернильные тяжелые облака, будто бы спускавшиеся к нам. От усталости, сонливости я еле шел, давила на плечи моя холщовая сумка, и если я шагал, то машинально, от того, что так было нужно и я не мог отставать от колонны. Я шел с поднятой головой, но с опущенными глазами, пытаясь не закрыть их, не лишиться ощущения реальности, дышал