Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

не вызывал у него эмоций. Но если он и испытывал что-то, то быстрое и лишенное индивидуальности: неприязнь к военным запахам, испуг от внезапного выстрела, животный страх, что по пути или во сне что-то случится. Способность рефлексировать была им утрачена. Не было сил даже на то, чтобы различить собственные желания, четкими были лишь два — спать больше положенного и встретиться с Кете. Порой он становился безразличным и к своей жизни, и в такие моменты исчезала и возможность бояться.

Когда появлялось немного сил (в солнечный день или после дождя, когда накрывало приятной влажностью), он пытался зацепиться за прошлое и сравнить его с нынешним: как страшно ехать по уничтоженной земле, а если бы эта земля была его, если бы он вырос на ней и знал бы все улочки обстрелянного поселка? Если умом получалось сопоставить, было хорошо и вместе с тем омерзительно. Но, и отмечая неестественность этой войны, он оставался безразличным, ум словно жил отдельно от чувств, и вместо ужаса от сотворенного на него накатывала усталость. Понимаю ли я, что творится на моих глазах? Поблизости стреляют. Горят незнакомые крыши. Дымятся устаревшие танки противника. Тела хоронят с опозданием. Чьи это тела? Зачем они тут?

— Мне написали, что ваша работа оценивается пока слабо. В ваших служебных качествах сомневаются.

— Хорошо, — спокойно ответил он. Речь словно бы шла не о нем.

Человек в непонимании на него уставился.

— Нет… — ответил он. — Они считают вас недостаточно эффективным. Они считают, что вы даете слишком мягкие наказания.

— Хорошо.

Человек неуверенно потоптался.

— М-м-м… если вы не улучшите показатели, вас попросят уйти.

— Хорошо.

Поняв, что ничего не добиться, человек этот ушел.

Этот приносил ему новые, чужие проблемы. Устроившись в импровизированном кабинете близ какого-то штаба, он большую часть времени пялился по сторонам и слушал музыку. Человек же этот напоминал, что нужно работать во имя Империи. Мы, напоминаю вам, воюем! Война требует решительных действий! И в кабинете появлялись поспешно сляпанные описания: что нам делать с тем-то, что оскорбил нашего военнослужащего, или отказал ему в доме, или прочая глупость, что не должна требовать вмешательства работника уголовной полиции. К счастью, большинство «гражданских конфликтов» решались между самими гражданами и оскорбленными ими военнослужащими. Но отчего-то вместо того, чтобы разобраться самостоятельно, некоторые обиженные тащили своих обидчиков к юристу и требовали ему большего (и правильного, с точки зрения военного времени) наказания, нежели обычное избиение или разграбление имущества. Они заставляли его работать, а кто-то требовал результата. Раз офицер, которому в добровольном соитии отказала местная девушка, притащил ее судить и потребовал приговорить ее к повешению за оскорбление его мужского достоинства.

— А я вам зачем? — спросил Альберт. — Если вам надо ее убить, то делайте. Или вам нужно мое разрешение?

Смутившись, офицер начал мямлить, что «он уважает закон» и не собирается устраивать самосуд.

— То есть, если я ее отпущу, вы согласитесь с моим решением, потому что я — представитель закона?

— Нет, но она же… она оскорбила меня! Вы должны разобраться с этим.

Ситуацию спасало разнообразие наказаний — можно было не только отправлять виновных выше и самолично выносить смертный приговор; допускались еще большие штрафы, законное изъятие имущества, принудительные работы и прочие административные наказания. Человек, что служил его связью с оскорбленными и арестованными, говорил, что Альберт единственный, кто к этим административным наказаниям всерьез прибегает. Но отправить человека работать в местный госпиталь под угрозой виселицы было проще и хоть немного соотносилось с его прошлыми моральными убеждениями. Девушку, что отказала офицеру, он отправил работать, чем обиженный был очень недоволен и требовал потом объяснений.

— Отказ вам не является преступлением как таковым, — заявил Альберт. — Казнь в ответ на оскорбление — слишком большая мера. Это может напугать население.

Тот был оскорблен еще больше.

— Я на вас пожалуюсь! — воскликнул он. — Вместо того, чтобы заботиться о комфорте и спокойствии соотечественников, вы ставите наших врагов… вы позволяете им нас оскорблять!

— Девушка будет работать на нашу армию. Если она будет плохо выполнять свои обязанности или попытается сбежать, ее убьют. Это плохо для армии, вы считаете?

Начав остывать, офицер все же спросил, на основании чего он, Альберт, принимает такие «сомнительные решения».

— Мы на войне. Тут не работают ваши законы из столицы. Откуда вам знать?..

— Именно, мы на войне и закона тут нет, — согласился Альберт. — Поэтому у меня есть полномочия делать то, что я считаю нужным и правильным. Если вы не согласны, можете пожаловаться на мою некомпетентность.

Написал ли тот жалобу или нет, он так и не узнал. Время от времени у него запрашивали результаты и почти все время требовали большей жесткости. Но в действительности никто не хотел этим заниматься. Легче было писать, как безжалостно карать гражданских, сидя в столичном кабинете, чем самому разбираться с этими местными где-то близ фронта, под угрозой стать жертвой очередного снаряда. Каким бы равнодушным к делу он ни был, он выполнял работу в срок и не боялся ездить за военными по захваченным дорогам, и он не отпускал виновных, а назначал им наказание, пусть и ниже низшего предела, по мнению столицы.

Легче всего работать было с гражданскими, что подозревались в диверсиях и убийствах военных. Они якобы поджигали дома с солдатами внутри, разрушали железнодорожные пути и уничтожали запасы продовольствия, чтобы оно не досталось врагу. В большинстве случаев это были отчаянные, озлобленные люди, что готовились к смерти и не шли на разговоры с оккупантами. Некоторые успели пройти через специальный отдел и были сильно избиты при попытке выяснить, есть ли у них сообщники. Штаб, с которым работал Альберт, хотел, чтобы этих казнили немедленно, но он подготавливал материалы и отправлял их с арестованным на «суд троих», который, без сомнения, выносил только смертные приговоры.

— Разве вам есть разница, убьют их здесь или там? — ответил он на один из неприятных вопросов.

— А вам есть? — ответили ему тоже. — Зачем тратить время и силы на то, чтобы доставить их в ваш суд, когда можно решить вопрос здесь и сейчас? У вас есть полномочия на это.

— Полномочия есть, а обязанности к ним прибегать — нет.

На него ворчали и злились: что хватит назначать на важные должности юристов, тем более следователей из уголовной, они ничего не понимают в военных потребностях, можно обойтись и без закона, если ясно, кто виноват. Раньше он наверняка бы переживал, теперь же ему было абсолютно все равно, что о нем скажут, не уволят ли его, не накажут ли. Если уж его