Двадцать лет спустя - Александр Дюма

Когда речи кончились, а королева все продолжала оставаться безмолвной, он заговорил:

– Господа, я присоединяюсь к вам, чтобы умолять ее величество прекратить бедствия ее подданных. Я сделал все, что мог, чтобы смягчить их; тем не менее народ, как вы говорите, приписывает их мне – бедному чужеземцу, которому не удалось расположить к себе французов. Увы, меня не поняли, это потому, что я явился преемником величайшего человека, который когда-либо поддерживал скипетр французских королей. Воспоминания о Ришелье делают меня ничтожным. Если бы я был честолюбив, я попытался бы (наверное, тщетно!) бороться против этих воспоминаний; но я не честолюбив и хочу сейчас это доказать. Я признаю себя побежденным и сделаю то, чего желает народ. Если парижане и виновны, – за кем нет вины, господа! – то Париж уже наказан: довольно было пролито крови, достаточно бедствий постигло город, лишенный короля и правосудия. Не мне, частному лицу, становиться между королевой и ее страной. Так как вы требуете, чтобы я удалился, – ну что ж… я удалюсь…

– В таком случае, – шепнул Арамис на ухо своему соседу, – мир заключен и совещание излишне. Остается только препроводить Мазарини под крепкой стражей на какую-нибудь дальнюю границу и следить за тем, чтобы он где-нибудь не перешел ее обратно.

– Погодите, погодите, – сказал судейский, к которому обратился Арамис. – Как вы, люди военные, всегда торопитесь! Надо еще договориться о проторях и убытках.

– Господин канцлер, – сказала королева, обращаясь к нашему старому знакомому Сегье, – вы откроете совещание, которое состоится в Рюэе. Слова господина кардинала глубоко взволновали меня, – вот почему я не отвечаю вам более пространно. Что касается того, оставаться ему или уходить, то я слишком многим обязана господину кардиналу, чтобы не предоставить ему полной свободы действий. Господин кардинал поступит так, как ему будет угодно.

На секунду бледность покрыла умное лицо первого министра. Он тревожно взглянул на королеву. Но лицо ее было так бесстрастно, что он, как и другие, не мог догадаться, что происходит в ее сердце.

– А пока, – добавила королева, – в ожидании решения господина Мазарини, каково бы оно ни было, мы займемся только вопросом, касающимся одного короля.

Депутаты откланялись и удалились.

– Как! – воскликнула королева, когда последний из них вышел из комнаты. – Вы уступаете этим крючкам-адвокатам?

– Для блага вашего величества, – сказал Мазарини, устремив на королеву пронизывающий взгляд, – нет жертвы, которой бы я не принес.

Анна опустила голову и впала, как с ней бывало часто, в глубокую задумчивость. Ей припомнился Атос, его смелая осанка, его твердая и гордая речь. И те призраки, которые он воскресил в ней одним словом, напомнили ей опьяняющее поэтическое прошлое, – молодость, красоту, блеск любви в двадцать лет, жестокую борьбу ее приверженцев и кровавый конец Бекингэма, единственного человека, которого она действительно любила, а также героизм ее защитников, которые спасли ее от ненависти Ришелье и короля.

Мазарини смотрел на нее.

В эту минуту, когда она полагала, что она одна и что ей нет надобности опасаться толпы врагов, шпионящих за ней, он читал на ее лице так же ясно, как видишь на гладкой поверхности озера отражение бегущих в небе облаков.

– Так, значит, надо смириться перед грозой, заключить мир и терпеливо, с надеждой дожидаться лучших дней? – проговорила Анна.

Мазарини горько улыбнулся на этот вопрос, доказывавший, что она приняла за чистую монету предложение министра.

Анна сидела, опустив голову, и потому не видела этой улыбки, но, заметив, что на вопрос не последовало ответа, она подняла голову.

– Что же вы не отвечаете мне, кардинал? О чем вы думаете?

– Я думаю о том, что этот дерзкий шевалье, которого мы велели Коменжу арестовать, намекнул вам на Бекингэма, которого вы позволили убить, на госпожу де Шеврез, которую вы позволили сослать, и на господина Бофора, которого вы велели заключить в тюрьму. Но если он намекнул вам на меня, то только потому, что не знает, кто я для вас.

Анна Австрийская вздрогнула, как бывало всегда, когда она чувствовала, что гордость ее уязвлена; она покраснела и, чтобы сдержаться, вонзила ногти в ладони своих прекрасных рук.

– Он хороший советчик, человек умный и честный, не говоря уже о том, что у него решительный характер. Вам это хорошо известно, ваше величество. Я ему объясню, – и этим окажу ему особую честь, – в чем он ошибся относительно меня. От меня требуют почти отречения, а над отречением стоит поразмыслить.

– Отречения? – проговорила Анна. – Я полагала, что только одни короли отрекаются от престола.

– Так что ж? – продолжал Мазарини. – Разве я не почти что король? Чем я не король Франции? Уверяю вас, сударыня, что ночью моя сутана министра, брошенная у королевского ложа, мало чем отличается от королевской мантии.

Таким унижениям Мазарини часто подвергал ее, и каждый раз она склоняла перед ним голову.

Только Елизавета Английская и Екатерина II умели быть и любовницами и государынями для своих фаворитов.

Анна Австрийская почти со страхом посмотрела на угрожающую физиономию кардинала, который в таких случаях бывал даже величествен.

– Кардинал, – проговорила она, – разве вы не слышали, как я сказала этим людям, что предоставляю вам поступить, как вам будет угодно?

– В таком случае, – сказал Мазарини, – я думаю, что мне угодно будет остаться. В этом не только моя выгода, но, смею сказать, и ваше спасение.

– Оставайтесь же, я ничего другого не желаю. Но только не позволяйте оскорблять меня.

– Вы говорите о претензиях бунтовщиков и о тоне, которым они их высказывали? Терпение! Они избрали почву, на которой я более ловкий боец, чем они: переговоры. Мы их изведем одной медлительностью. Они уже голодают, а через неделю им будет еще хуже.

– Ах, боже мой! Да, я знаю, что все кончится этим. Но речь идет не только о них, не одни лишь они наносят мне ужасные оскорбления.

– А, понимаю вас! Вы говорите о воспоминаниях, которые пробуждают в вас эти три или четыре дворянина? Но мы заключили их в тюрьму, и они провинились вполне достаточно, чтобы мы могли продержать их в заключении столько, сколько нам заблагорассудится. Правда, один из них еще не в наших руках и насмехается над нами. Но, черт возьми, мы сумеем и его отправить к друзьям. Нам, кажется, удавались дела и потруднее этого. Я прежде всего позаботился засадить в Рюэе, около себя, под моим надзором, двоих самых несговорчивых. А сегодня к ним присоединился и третий.

– Пока они в заключении, мы можем быть спокойны, – сказала Анна Австрийская, – но в один прекрасный день они выйдут из тюрьмы.