Розы в ноябре - Зоя Туманова

Гнев преобразил его лицо — крыльями взметнулись вислые брови, отвердели щеки, сумрачный, вспыхнул свет в глазах. И вдруг глянула на Сарвара былая, угасшая красота…

Сарвар молчал, не оправдываясь и не вступая в спор.

«Что я знаю о любви?» — думал он горько, глядя вслед дутаристу. Тот уходил скорыми, сердитыми шагами, мешковатый, сутулый, тяжелый на ногу, в прекрасном костюме, в узких, как лодки, туфлях…

Разве дано душе — понять душу? «Ничего, никому не расскажу, пусть все — во мне, пусть источит меня: имя — есть, человека — нет… — думал Сарвар. — Нет слов, чтобы сказать — как было…»

Вот как было. Сарвар увидел: бежит тень облака по траве, гася зеленое ее сиянье, Шариками ртути катятся серые ягнята-ширази. Сверкает каждая былинка, словно обмакнули ее в хрустальную воду…

Весна. Жуют овцы. Губы их зелены.

Весна. В небе серебряная строчка — журавли.

Весна. Поет кровь, и сердце стало летящим.

Все знакомое — неузнаваемо ново. Разве сассык-курай это — курчавое желтое солнце соцветья на зеленой трубе-стебле? Вечно плачущие четки песчаной акации куям-суяк: несут теперь лиловые серьги. В сиреневом дыму цветенья жесткий кандым. Что это за праздник, эй, люди?

Весна! Просвистел крыльями, сверкнул розовым зобом чернобрюхий бульдурук — «Тчурр!» «Напиться летит, — сказал Шоди-ата. — Пора и нам…»

Холмы прилегли, горбатые, как верблюды. Пыльным облаком в низину рушилась отара. Стоя у суженного горла тропы, дед осаживал, успокаивал ревущих овец, пускал цепочкой, чтоб не лезли ошалело к воде. Хватал за густую шерсть, отталкивал буйных, оберегал слабых.

Сарвар вел верблюда. Над плечом у него покачивалась брезгливая оттопыренная верблюжья губа. Скрипел блок, по нему на канате вытягивался из колодца ковги — кожаный пятиведерный бурдюк. Его подхватывал Джума, — твердели сизые, обветренные щеки; хэкнув натужно, выпрастывал в лоток. В падающем столбе воды вспыхивали и гасли иглы света…

И снова с древней важностью, покачивая гнущейся шеей, шагал до колодца верблюд. Вниз, на сорокаметровую глубину колодца, шурша, полз ковги. Поскрипывал блок.

Ягнята, напившись, потягивались, напрягая спинки. Играли — бегали, неумело расставляя ноги, стукали друг друга крутыми лбами. Не прерывалась топотня их крепких копытцев. Овцы блеяли, тянули морды к лотку.

И так — час за часом: поскрипывает деревянный блок, мельтешат овечьи спины, неслышное кипенье пыли окружает колодец.

Края папахи у Сарвара были мокрые от пота; вытирая лоб рукавом, он сказал сердито:

— Взад-вперед, взад-вперед, точно маятник у ходиков! И ковги этот словно чугуном налит! Давно пора и у нас завести водоподъемники. Насос с мотором — «Эл-100»! Я видел: чабан запускает двигатель, на ворчанье мотора живо сбегаются овцы — привыкли…

— Дедушка ваш осторожен, — ухмыльнулся Джума. — Боится напугать новшеством ягняток, ребяток своих. Да и председатель… Он особого подхода требует! Вот, если сбудутся наши пожелания, попробую сам с ним столковаться…

— Что? Или уходить задумал? Разве все секреты разузнал уже? — засмеялся Сарвар, — Смотри, не прогадай!

— Ничего. Справлюсь. Своя рука своего не обронит, — острым, как взмах ножа, был взгляд этого человека, и Сарвар вдруг понял, что совсем не знает, каков он, Джума, хоть и немало они отшагали по скотоперегонным дорогам, плечо рядом с плечом. «О чем его мысли?» — подумал и тотчас забыл о Джуме. Рваногубый пес Каплан вскинулся, зашелся лаем: всадники вынырнули из-за холма.

Первый сидел грузно. Сверкнуло серебро бороды. Второй… Вторым была девушка. Иннур…

Сарвар узнал ее — и время остановило бег. Как во сне, как сквозь две шапки, пробился к слуху его удивительный голос:

— Книги вам привезли…

И ответ Джумы — с непонятным, беспричинным смешком:

— Автолавка бы лучше приехала!

И степенное возраженье деда:

— Не скажи! Книга — точно знающий друг… Дню — заботы, ночи — раздумья!

Сарвар перебирал, рассматривал книги. Уши у него пылали, словно облитые кипятком. И не глядя, он видел блеск и черноту волос ее, гладко зачесанных, напоминающих о темном глянце ласточкина крыла. «Счастлив камень, на который ступила ее нога», — кружились смятенные мысли. Где-то в другом мире звучал будничный голос старика, приехавшего с ней:

— Вот и я за внучкой. Книгоноша, хэ! Ни девушку, ни деньги не оставляй без присмотра…

…Иннур была рядом. Вольно и гибко двигалась она, перекладывая книги, и медовый ее смех тек в уши:

— Эй, чабан! Дождем ты умыт, ветром причесан…

Это был непостижимо длинный и полный удивительных событий день. Гостей позвали к чабанскому казану. Иннур ломала лепешку узкими пальцами, поглядывала из-под косо взлетающих бровей…

Старики, отобедав, повели степенный разговор. Сарвар взглядывал на гостя — и холод сбегал по спине: ее ведь дедушка!

Старик был величав; седые волнистые усы сливались с бородой, морщины только подчеркивали красоту тяжелого, крупного лица. Как положено, в разговорах осуждал он нынешнюю молодежь, скорую на слово, поспешную в делах, неосмотрительную: молодое вино бродит, молодой конь копытами бьет…

Шоди-ата улыбался вежливо, поглаживая реденькие усы:

— Стариковской силой не сдвинуть гору; все, что знал я, передал молодым.

— Знание не весь еще человек. Вы у нас известный каракульчи, рука у вас легкая, — Атамурад протянул раскрытую ладонь, словно на подносе подал лестные слова. Шоди-ата рядом с ним (жесткий обрез щек, дергливая бороденка) — казался вдруг постаревшим мальчишкой.

И камни мягчит лесть, — старый чабан распрямил плечи, поднял подбородок:

— А что? Плохи разве овцы мои? Выпасаю на участках, известных мне одному…

Оглядевшись сторожко, как маленький ястребок, он нырнул в гущу овец. Вышел, подталкивая коленом в курдюк, подогнал барана:

— Поглядите, почтеннейший…

Баран был горбонос, словно сайгак, с длинной, точно из дерева точеной мордой; уши прятались в завитке четырехоборотных рогов, в шерсти его рука тонула почти до локтя.

Гость, заглянув в янтарные выпуклые глаза барана, умело похвалил. Щрди-ата засветился, будто его зажгли, как лампу:

— Ох-хо, каракуль… Всякий скот дает пользу человеку, но в каракуле — красота, радующая душу. Тридцать две топки я в жизни разжег, семьдесят мастей каракуля различаю!

И, закинув голову, полузакрыв глаза, — так поют длинные и полные страсти песни, — начал припоминать:

— Араби — цвет сажи. Османы булут — цвет неба в облаках. Нукран-пулат — это как вороненая сталь с серебром. И еще шамчирог, что значит «светильник», — этот словно вспыхивает, когда расправляешь его на руке. А ширази? Как описать ширази, цвета дыма, но сверкающий, словно ртуть? Еще бывает камбар, желтый, как осенний лист, или такого цвета, словно кожица спелого ореха. А сур? Это когда у ягненка на темном волосе рыжий или серый кончик. Или гулигаз — когда белый кончик на коричневом. Однажды я видел шкурку гулигаз — розовую, как цветы юлгуна! И еще случалось: ягненок рождался белый, словно вылепленный из снега…

Джума сказал, кашлянув почтительно:

— Людям все мало! В Сурхандарье, я читал, выводят новые сорта каракуля: «серебряный», «янтарный», «бриллиантовый», «червонный»…

— Взглянуть бы на чудесные его шкурки! — покачал головой Шоди-ата. Атамурад сплюнул пренебрежительно:

— Э! Зряшное дело! Из таких шкурок — слишком редкостных — не соберешь лот! Главное в каракуле — не цвет, а завиток! Больше ценится такой, где валик завитка делает полный круг; хуже, когда он идет гривками, еще хуже — горошком. Шкурка не должна быть тусклой, словно пыльной, и не надо ей сверкать, как темная бутылка, у нее свой блеск… Каракуль должен быть «антика» — дивный, шелковистый рисунчатый, как узор ветра на пустынном бархане…

У Шоди-ата глаза мигали растерянно: старик не знал, что такое «лот». Сарвар понял это. Ему, молодому, спрашивать было не зазорно. Он спросил. Блеснули надменные зрачки Атамурада:

— Вы слышали, что я был представителем нашей области на международном аукционе в Ленинграде?

Еще бы не слышать! Все кивнули.

— Там было двести купцов из двадцати четырех стран! — Атамурад замолчал и поглядел на слушателей так, как будто сидел на крыше, а они проходили внизу. — Аукцион — это ведь не кишлачный базар, где два часа торгуют один арбуз. Там продается сразу «лот» — целая партия шкурок, подобранных одна в одну по цвету, размеру и качеству. И зачем им, заграничным, наш гулигаз? Там каракуль красят. Будет в моде зеленый — сделают зеленый, зеленее травы, розовый — так розовый, синий — так синий…

Сарвар, слушая, перестал понимать, о чем речь: подошла Иннур. Он видел ее, не глядя; отвечал наугад: кровь гремела в висках, сердцу тесно было в груди. «Чудо мое, белый ягненок, — думал он смятенно, — ни с кем в мире не бывало такого…»