Кубачинские рассказы - Ахмедхан Абу-Бакар

— Проснуться бы, проснуться, — шептал Али-Булат. Но как проснуться тому, кто не спит?

Долго ли, коротко ли продолжался бег, но вот зверенок с глазами-пуговками остановился у края трещины. Он оглянулся на человека, коротко взвизгнул («Иди за мной!») и стал спускаться в черный провал. Человек поспешил за ним, подсознательно чувствуя что-то неладное. Кто?

На дне провала лежала медведица, раздавленная обломком скалы. Ее лобастая голова была неестественно запрокинута, синий вздутый, язык прокусан клыками. Медвежонок весело запрыгал. Он был доволен.

Али-Булат потрогал лапы медведицы. Они были холодны и не гнулись. Когда человек распрямился и горестно махнул рукой, медвежонок вдруг завизжал, полез через роковой обломок и начал лизать морду матери. Потом он повернулся к человеку и начал лизать его ноги.

— Помоги, человек! Помоги! — слышалось в визге медвежонка. — Помоги же...

И человек, разделяя горе, присел на корточки, погладил мохнатую голову медвежонка и заговорил с ним:

— Бедняжка, ничего я не могу сделать. Мертва твоя мать. Ты так же осиротел, как и я. Обоих нас никто не успокоит и не утешит. Самое лучшее — уйдем отсюда. Уйдем. — Произнеся это, Али-Булат увидел в глазах зверька слезы. Они вдруг побежали, покатились — из самой затаенной глубины души животного полилось безысходное горе. Глядя в доверчивые глаза медвежонка, Али-Булат зашептал: — Прощай, дружок, прощай. И не вини меня за то, что не смог тебе помочь. Да и мне самому никто не сможет помочь. Никто не вернет мне сына и жену. Никто... Прости меня, дружок.

Человек отер рукавом лицо и стал тяжело выбираться из провала. Он услышал за собой протяжный и тоскливый вой. Нет, не выл, а по-человечески рыдал осиротевший медвежонок. Глухое эхо разносило по окрестностям голос страдания.

Кто видел, как плачут звери? Кто слышал звериный плач? Это видел и слышал Али-Булат из рода Шандан.

А куда теперь?

Туда же — в неизвестность.

Медленно шел Али-Булат. Теперь груз горя стал еще тяжелее: осиротевший медвежонок добавил переживаний. Драма в провале стала еще одной драмой в его жизни.

Да, сначала он шел медленно, отягощенный новым горем. Красоты Ачинского плато — он не видел их. Ласковая прохлада гор — он не ощущал ее. Он видел трупы под развалинами сакли и слышал человеческий стон медвежонка в провале.

— Подальше от этих мест! Подальше! Скорее!

И опять побежал Али-Булат. Долго ли бежал, он вдруг услышал за спиной прерывистое дыхание. Кто тут еще? Кто?

Медвежонок.

Человек остановился. Он погладил вздрагивающую спину зверька и сел на траву. Медвежонок положил ему на колено голову и тихо заскулил. Глаза-пуговки такие же молящие и чего-то ждущие. Зверек ждал ласки и утешения. И человек не поскупился на это. Он прижал медвежонка к груди и стал так нежно гладить, словно это был сам Абдул-Азиз.

— Трудно тебе, дружок. Это я хорошо понимаю, — сердечно заговорил Али-Булат. — Горе роднит. Вот и мы породнились с тобой в недобрый час. Попадись ты мне в другое время, я бы не понял тебя. Горе роднит.

Медвежонок смотрел в глаза человеку и покачивал головой, будто кивал в знак согласия.

— Хоть ты и зверь, а с рассудком; понимаешь, что говорю. Спасибо тебе. Спасибо, что не оставил меня одного. — Человек помолчал, провел ладонью по лицу, как бы снимая застлавшую глаза пелену, и опять заговорил: — А что же мы с тобой будем делать дальше? Одиноки мы. Я не собираюсь всюду сеять свое горе: неутешительными будут всходы. Ну, а ты почему молчишь? Заговорил бы ты по-человечьи. Но не дано тебе это. А может быть, это и к лучшему?

Стало уже смеркаться. Тусклыми свечами зажглись первые звезды. Зажглись и скоро стали гаснуть — поползли по небу гривастые клубящиеся тучи. Человек вздохнул и спросил у медвежонка:

— Попрощаемся? Или пойдешь со мной? — спросил и задумался: а куда идти? Уже ночь. Надо искать пристанища. — Останешься или пойдешь? — Или так показалось, или на самом деле медвежонок кивнул головой. Человек обрадовался: — Вот чудо: ты понимаешь меня, понимаешь! Значит, пойдем!

Али-Булат поднялся и пошел. Медвежонок поспешил за ним. Он повизгивал, как бы подтверждая свое согласие. А человеку чудились слова: «Ведь я маленький, мне страшно одному. Сирота я. Я пойду с тобой, человек».

— Иди, иди, — говорил Али-Булат. — Там, где найдется место мне, найдется и тебе.

И вдруг накатилось — мягко, ласково — какое-то облегчение на душу Али-Булата. Ведь этот зверек делит с ним горе, не оставляет его наедине с отчаянием. Человек и зверь пошли рядом.

— Но что же мне делать? — Али-Булат скосил глаза на своего мохнатого спутника. — Я же не могу заменить тебе кормилицу. Я даже не знаю, что ты ешь, чем лакомишься. Скажи, какую ты пищу любишь? А сын мой не любил никакую. Однажды я сердито крикнул на него: «Почему плохо ешь?» Сын мой был обидчив, и из его глаз брызнули слезы. Как мне стало больно! Что только я не делал, чтоб искупить свою вину... Потом-то он помирился, простил и забыл обиду. А я забыть своего обидного окрика не смог. Вспомню это — и горько, горько на душе. А знаешь, какая славная, добрая была мать моего сына, моя Саидат... Какая славная. — И Али-Булату так захотелось поделиться воспоминаниями, что он заговорил с медвежонком, как с близким человеком, которому можно поведать сокровенные тайны: — Я не хвалил ее вслух, это не положено, а в душе радовался и гордился ею. Она врачом работала, институт кончила. Высшее образование! А я? Никто я перед ней — даже до десятилетки не дотянул. Глупый был, бросил школу. Но зато каменщиком стал. Новые сакли строил в сирагинских аулах. Хорошие деньги зарабатывал. По пятнадцать рублей в день. А еще обед, ночлег бесплатно. Зарабатывал, как профессор. Но и работал хорошо, уважали меня везде. А разве можно плохо работать, когда и отец, и дед, и прадед были отличными каменщиками.

Некоторое время человек шел молча, собираясь с мыслями, потом продолжал:

— В то время я строил саклю Хаджи-Бахмуду в ауле Киша, что за Двурогой скалой. Не хотел я идти работать в тот аул. Однако Хаджи-Бахмуд заманил; зная мою слабую струнку, набавил рубль. А кто же не любит лишнего рубля? Тем более если ты молод, подумываешь о женитьбе, о будущей семье, о собственном очаге. Вот и пошел я в аул Киша. Я уже клал арочные камни над окном, когда к старенькой сакле Хаджи-Бахмуда подкатила машина. Из нее выпорхнула легкая, стройная девушка в цветной косынке и с маленьким чемоданчиком в руке. Это была дочка Хаджи-Бахмуда Саидат. Она была так хороша, так светла и воздушна, что я на минуту забыл про дом, про камни, которые надо класть в арку, про себя. Я, наверное, показался ей смешным, растерянным: она звонко рассмеялась. Обидеться бы на это, а я, наоборот, обрадовался ее смеху, она показалась мне еще красивее. Поверь, дружок, — и человек чуть наклонился к своему доверчивому спутнику, — иной раз достаточно одного взгляда, чтобы человек сразу стал другим. Мы обменялись взглядами, и я решил... Я поклялся — она будет моей женой. Ой, как заартачился Хаджи-Бахмуд, когда я попросил руку дочери. «Ты ей не пара! — кричал он. — Она засватана за другого!» Видно, и я был не плох собой, если студентка пошла навстречу каменщику. Вот так-то, дружок. Сыграли мы свадьбу. А потом я переселился в эти места — в здешнюю больницу получила назначение моя Саидат. Механизатором стал я тут, школу специальную окончил. Летом растил хлеб, зимой кузнечил. Да, да, кузнечил. Да еще как! — И человек, незаметно для себя, пустился в рассуждения. — Как же не стать кузнецом, если то одна деталь износится, то другая. Чтоб достать новую, нужен блат, или вези баранью тушу заведующему складом «Сельхозтехники». Ох уж эти мне заведующие... Куда ни шло — отвезти тушу кунаку. А тут ведь государственный человек. Хватает без зазрения совести. Только и норовит сбыть «налево», поднажиться. Не все, конечно, такие, и власть наказывает их, но все же водятся. А я по-своему стал с ними бороться: сам стал ковать детали. По душе пришлось мне это занятие. И сына я мечтал научить этому. — Человек остановился, перевел дыхание, отер платком лицо. — Но нет теперь моего Абдул-Азиза, нет Саидат. Осиротел я. И тебя встретил — горемычного. Разные мы с тобой, а горе одинаковое. Что же нам делать? Почему ты молчишь? — Медвежонок заскулил и стал тереться мордой о ногу Али-Булата. — Тяжело тебе, и чувствую: что-то сказать хочешь. Но что ты скажешь! Ты мал, несмышленыш. Ты ничего не видел в жизни. Родился ты в темной берлоге и этой весной впервые увидел солнце. Не успел как следует порезвиться, порадоваться и... тяжело тебе.

Тучи обложили все небо. Ни одной звездочки. Темень. Громыхнул и тысячами эхо покатился по ущельям гром. Рванул ветер. Затрещали вековые орешины. «А ведь оно так и должно быть, — подумал человек. — Вслед за землетрясениями спешат ливни. Надо укрыться где-то».

Человек и зверь спешили. Спускаясь с плато, они увидели огни. Там найдется добрая душа, приютит.