Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Топтуны медленно тащились по пустынной набережной. Надо думать, он не опознан: слишком уж несерьезно выглядит слежка. Скорее всего, его пасут лишь как неизвестного, посетившего политический процесс гражданина.
Евгений Михайлович додумал, докурил и быстро, не оборачиваясь, пошел вперед. Свернув на хорошо знакомую ему улицу, он отбежал от угла и остановился перед афишей. Вскоре появились сопровождающие; они бежали, боясь его упустить, и от неожиданности или по неопытности не сразу догадались, свернув за угол, сменить легкую рысь на шаг. Теперь деваться им было некуда, и они медленно пошли вперед, старательно любуясь архитектурой старого города. Уборин подпустил их шагов на двадцать и открыл прицельную стрельбу из своей личной боевой рогатки.
Высокий топтун вскрикнул и схватился за плечо; второй толокся подле него, стаскивая с коллеги пиджак, чтобы осмотреть рану, и явно не собирался ссориться со стрелком. Евгений Михайлович дружелюбно помахал им рогаткой, пересек улочку и вошел в подъезд. Подъезд этот был сквозным, и от черного его хода начинался великолепный каскад проходных дворов, выводивший туда, где уже полчаса парился в машине инвалид Косовский, поджидая своего изобретательного двойника.
2
Генрих же Павлович Милде, не задействованный в процессе адвокат Рылевского, почти не страдал от жары. Свою машину он поставил в тень, опустил в ней все четыре окна и, поджидая Александру Юрьевну, с удовольствием перелистывал только что купленные в соседнем «Антикваре» книги. Генриху Павловичу давно уже перевалило за шестьдесят, однако он был подтянут, бодр, предприимчив и жизнелюбив и по праву считался лучшим политическим адвокатом Питера.
Рылевский отказался на суде от его услуг не из недоверия, а потому лишь, что хотел ясно обозначить некоторые вещи; а что позволено антисоветчику, то неприлично для его адвоката. Вовсе не для обличительных выступлений в судах нужен был Милде народу, и Александра Юрьевна хорошо это знала; о встрече она договорилась с ним еще из Москвы.
Генрих Павлович обожал устраивать личные дела своих клиентов и уже несколько раз носил в тюрьму записки от Лисовской и хорошее пиво к ним – от себя.
Он заметил Полежаеву издалека – она медленно шла по солнцепеку, курила и щурилась от солнца и недосыпа. Прежде он видел ее только раз, мельком, и подумал тогда, что Игорь стареет: заводит себе девочек все моложе и моложе; свежая, влюбленная, робеющая Александра Юрьевна очень понравилась тогда адвокату Милде.
Она стояла рядом с машиной, не замечая Генриха Павловича, и растерянно озиралась; растрепанная, усталая, с набрякшими от жары и слез веками, она показалась ему выцветшей копией той румяной зимней девицы. Он распахнул дверцу и окликнул ее.
– Милая моя девочка, я все знаю, – начал он, отечески нежно обнимая ее за плечи, – доверьтесь мне, прошу вас. Располагайте мной как угодно. Я отнесу Игорю все что хотите…
– Спасибо, – сказала Сашка, вежливо выкручиваясь из адвокатских объятий, – спасибо, если можно – вот это.
Она протянула Генриху Павловичу вчетверо сложенный листок без конверта и отдельно – свою фотографию. С фотографии глянула на Милде прежняя молодая Александра.
– Красавица моя, – восхитился адвокат, любуясь, правда, не натурой, а снимком, – завтра же принесу вам ответ. Да не грустите, не печальтесь вы так, я ведь в жизни многое повидал, кое в чем неплохо разбираюсь; и вот что я вам скажу: он вас любит.
У Милде был хорошо поставленный, богатый и мягкий адвокатский голос.
Ей не хватало нынче только утешений стареющего любопытного лиса; она разревелась, как маленькая, громко и безутешно.
Кто же это так ее, на хрен, любит – зимний ли, учивший ее бескорыстию философ и великодушный герой, этот ли чужой, равнодушный ко всему, кроме своей героической роли, зэк? И что она должна делать в связи с этой – неизвестно чьей – великой любовью? Она ведь отбарабанила уже положенное на следствии и суде, привезла казенных денег на передачи и теперь вот отдала адвокату записку все с тем же унизительным вопросом о браке. Что-нибудь еще?..
– Прошу вас, поверьте мне, – совсем уж не к месту повторил Милде, – он действительно вас любит.
Сашка зарыдала еще пуще, и, чтоб утешить ее, галантный адвокат побежал за мороженым.
3
– Послушай, – сказал офицер, – а что это бабы из-за тебя такой шум подняли? Ту, что цветами кидалась, я не разглядел, а та, что на лестнице орала, – царь-баба, ништяк-баба. Тебе что, одной такой мало?
– Да нет, – неохотно отвечал Игорь Львович, принимаясь за свой законный, с некоторым опозданием доставленный из тюрьмы обед, – я бы сказал, чересчур даже, многовато.
– Ну ты и жук, – возмутился конвойный, – сам как череп с жопой, да еще разборчивый. Вторая, что ль, еще лучше?
– Хрен их разберет, начальник, кто лучше, – отмахнулся Рылевский.
Лучше ему становилось от каждой влитой внутрь ложки остывшего невыразительного хлебова. Пища вытягивала из крови остатки отравы, впитывала их, как губка, и, обволакивая, уничтожала. Рылевский выскреб обе миски до дна, что было ему совершенно несвойственно: в тюрьме он жил в основном на передачах, теперь же поедал казенное почти с наслаждением, всем нутром ощущая его пользу и необходимость.
Отобедав, Игорь Львович кое-как улегся на узкой деревянной скамье и заснул мирным и глубоким сном, как выздоравливающий после тяжкой болезни.
За тонкой перегородкой конвоиры продолжали неторопливый мужской разговор о тайнах женской души и преимуществах полигамии.
4
– Но ведь мы не знаем всего, Ира, и конечно, тут есть причина, ее просто не может не быть, – утешал Ирину благороднейший Дверкин, стоя с протянутой рукой на краю тротуара. Ирина Васильевна решила в перерыве съездить домой, не отпуская такси, накормить Кольку и вернуться в суд.
Дед Иван с коляской помещался в гуще кустов подле дома. Он разомлел на солнце и, скрытый листвою от мира, наблюдал, как тяжело качаются на ветру лиловые верхушки сирени.
Подъехавшая машина разбудила Кольку. Сквозь кусты Иван Павлович вмиг разглядел знакомую черно-белую юбку и появился у подъезда ровно в тот момент, когда Ирина Васильевна прощалась с Дверкиным легким дружеским поцелуем.
– Хороши, – мрачно сказал дед, вгоняя в краску трепетного поклонника, – одной по судам таскаться скучно, хахаля себе завела.
– Ну это уж ты, дед, брось, – возмутилась Ирина, – Сашку, что ль, не узнал?
– Узнал, узнал твоего Сашку-Пашку, скажи лучше спасибо, что ребенок спал хорошо на свежем воздухе, а что ты утром надоила, то уж давно вышло.
Глядя под ноги и куда-то вбок, Иван Павлович вяло пожал Дверкину руку и буркнул:
– Коляску помоги вытащить, Сашка-Пашка.
Ирина осталась ждать их у подъезда. Первым из кустов появился Иван
