Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монтемарано

Их мать, наркоманка-героинщица, приезжала повидаться с ними каждую вторую неделю, за исключением тех моментов, когда «плохо себя чувствовала» – это была кодовая фраза, означавшая: не воздерживалась, не ходила на терапию, не являлась к консультанту. Она была худая, с длинными темными волосами; носила всегда одну и ту же черную кожаную куртку, что в январе, что в июне. Ее имя было Элинор, но люди звали ее Ригби, говорила она, как в песне «Битлз». В разговорах с близнецами мы называли ее мамой, но она редко чувствовала себя комфортно в этой роли, даже тогда, когда Люси повисала у нее на ногах, а Винсент лез на колени. Она читала им слишком быстро, и книга тряслась в ее руках.

Когда она приехала к нам в первый раз, после реабилитационного центра и «в завязке» около двух месяцев, она то и дело выходила на улицу «подышать». У нее астма, объяснила она нам, но когда мы выглянули в окно, то увидели, что она курит. Один раз она заметила, что я смотрю на нее из окна, отвернулась и выронила сигарету. Зайдя в дом, сказала:

– Невозможно бросить сразу все. Я имею в виду, они-то как раз ожидают, что ты сразу откажешься от всего.

Она художница, сказала она нам.

– Но теперь я должна искать такую же идиотскую работу, как у всех остальных.

Во время своих визитов – по капле, по кусочку – она в общих чертах поведала нам свою историю, по крайней мере, ее самую последнюю главу. Отец ее детей, тоже художник («Намного лучший художник, чем я. Я имею в виду, он был настоящим художником, он жил этим»), умер от передозировки, когда она была на шестом месяце беременности; дети его не знали.

– Может, оно и к лучшему, – обронила она, но в свой следующий визит сказала: – Как бы мне хотелось, чтобы они с ним познакомились! Не как с отцом, просто как с художником.

А через раз, еще не успев поздороваться, словно продолжая разговор, который она вела сама с собой в метро, сказала:

– Он непременно станет знаменитым. Вы бы видели, что он оставил после себя! Люди из художественной тусовки – они его просто обожают. Они не позволят его работам умереть.

Мы немного поговорили о детях – Винсенту понравился парень, который торговал орешками на стадионе; Люси понравились жирафы в зоопарке; оба они боятся самолетов, боятся высоты; Винсент время от времени мочится в постель – но как только возникала пауза, а иногда даже когда никакой паузы не было, она говорила: «Его имя – Мейнард Дей, но все звали его Мэй Дэй, майский день», или «Думаю, могло быть и хуже, я могла бы окочуриться от передозняка вместе с ним», или «У них ведь есть его гены, так что…».

И не знаю, чего в этом последнем утверждении было больше – утешения или огорчения.

Всякий раз обнаруживая Винсента спящим рядом с Люси, мы понимали, что он намочил постель. В первый раз, когда мы переменили простыни в его присутствии и сказали ему, что все нормально, он рассердился: крепко зажмурил глаза, сжал руки в кулачки и напрягся всем телом; лицо его стало почти такого же цвета, как волосы.

– Он сделал это не нарочно, – уверила нас Люси.

– Мы знаем, – сказал я, а Кэри добавила: – Это постоянно случается с мальчишками, даже с Эриком, когда он был в твоем возрасте.

– Ничего не случилось! – воскликнул Винсент, при каждом слове рубя воздух кулаком. – Оставьте меня в покое!

Поэтому мы перестали менять простыни у него на глазах, вообще никак не комментировали то, что он мочится в постель. Иногда Люси поднимала эту тему окольными путями; она говорила Винсенту – так, чтобы мы слышали, – что прошлой ночью, забравшись в ее постель, он напугал ее, и, пожалуйста, пусть он не касается ее своими ногами, они холодные.

– Отлично, – сказал на это Винсент. А потом: – Мой отец был знаменитым.

Все, что угодно, только бы сменить тему. В паре близнецов, он, несомненно, был ведущим, и Люси, наверное, понимала, что его мокрая постель была единственным доступным ей рычагом влияния.

Однажды вечером, когда пора уже было ложиться спать, меня ждал сюрприз: ко мне пришел Винсент. Он хотел задать мне один вопрос, только «не перед девочками». Мы уселись на пол в моем кабинете, и он спросил, правда ли, что я мочился в постель, когда был маленьким.

– Да, – солгал я. – Как раз тогда, когда был в твоем возрасте.

– А ты когда-нибудь ночевал дома у других детей?

– Ну, пару раз… конечно.

– А когда это прекратилось?

– О, это длилось не так уж долго.

– Насколько долго?

– Ты боишься, что это никогда не кончится?

Он утвердительно кивнул.

– Поверь мне, – сказал я, – кончится.

– Но как?

– Никакой воды или сока перед сном.

– Мы это пробовали.

– Ладно, – продолжил я. – Я собираюсь рассказать тебе об одном тайном методе, но сначала ты должен пообещать, что никогда никому не расскажешь.

– Обещаю.

– Точно обещаешь?

– Точно обещаю.

– Придется потренироваться, – сказал я, – но со временем все будет получаться легко. Очень немногие дети об этом знают. Вот что нужно делать. Ты представляешь, что намочить постель невозможно. Этого просто не может случиться. Ты не смог бы намочить постель, даже если бы пытался . А потом, – продолжал я, – тебе нужно лечь в постель, закрыть глаза и почувствовать, какая сухая у тебя простыня, надо представить, как ты просыпаешься утром, а простыня точно такая же сухая. Тебе нужно закрыть глаза и увидеть это в своем разуме. Мы можем потренироваться сейчас, если хочешь.

Он закрыл глаза.

– Представь, как это прекрасно – проснуться в собственной постели, – говорил я. – У тебя сухие простыни, сухая пижама. Не открывай глаза, – предупредил я, – и по-настоящему почувствуй, как это ощущается. Просто здорово, правда?

Он согласно кивнул.

– Я хочу, чтобы отныне, прежде чем заснешь, ты каждый раз представлял себе, как с утра просыпаешься в сухой постели. Если обнаружишь, что тревожишься, просто скажи этой тревоге: «Извини, но сейчас ты мне не нужна», – и продолжай представлять, каково это будет – проснуться утром.

– Я не хочу тревожиться, – пробормотал он.

– Именно, – подтвердил я. – В этом-то и весь секрет.

– Легко, – сказал он, а утром мы обнаружили Люси в постели Винсента.

– Сухая, – сказал он, и это было первое его слово, когда он проснулся.

Позже, во время завтрака, он сказал:

– А у тебя есть какие-нибудь еще тайны?

– У кого это здесь есть тайна? – спросила Люси.

– У меня и у него, – сказал Винсент.

– Я тоже хочу тайну, – потребовала Люси, и Кэри пообещала, что попозже она ей одну раскроет.

– Ну же, – настаивал Винсент, – есть у тебя еще тайна?

– Это, – сказал я, – единственная тайна, которую тебе нужно знать.

Но у Люси с Винсентом была своя собственная тайна; они рассказали мне о ней одним февральским утром, на следующий день после того, как мы вернулись с Мартас-Винъярд. Мы взяли их с собой на Люси-Винсент-бич; Кэри сказала им, что пляж назван в их честь, и мы вырезали их имена на скале.

Мы были дома в Бруклине, сидели у окна, наблюдали, как белки скачут с ветки на ветку, и в этот момент над нами пролетел самолет; мы смотрели, как он исчезает в облаках, вновь появляется, потом вновь исчезает.

Люси отошла от окна.

– Она боится, – пояснил Винсент.

– Тебе тоже следует бояться, – сказала Люси.

– Ну а я не боюсь.

– А почему ты боишься? – спросил я ее.

– Потому что он разобьется, – сказала она.

– Я не думаю, что он разобьется, – возразил я.

Она снова подбежала к окну, посмотрела на самолет, исчезающий из виду.

– На этом самолете три человека.

– Наверное, больше трех, – усомнился я.

– Трое, – настаивала она. – И он упадет, и они умрут.

– Мой отец умер, – вставил Винсент.

– Да, – сказал я. – Мне очень жаль.

– Не волнуйся, – успокоила меня Люси. – Ты же не на этом самолете.

– Но тебя там тоже нет.

– Нет, я там.

– Люси, – возразил я, – ты же здесь, – и погладил ее по голове, словно для того, чтобы доказать, что она на самом деле здесь.

– И Винсент тоже на этом самолете, – упорствовала она.

– Перестань так говорить, – сказал он.

– Так классно, когда поднимаешься, – продолжала Люси, – но потом случается что-то плохое.

– Вели ей прекратить, – сказал мне Винсент.

– Люси, – укорил ее я, – ты расстраиваешь брата.

– Это было давным-давно, – сказала Люси.

– Я не хочу об этом говорить! – воскликнул Винсент.

Ригби призналась только тогда, когда ей удалось продержаться «чистой» восемь месяцев. Если бы сумела воздерживаться до конца года и сохранила свою работу – она обслуживала столики в польском ресторане в Нижнем Ист-Сайде, – ей удалось бы вернуть себе право опеки над детьми.

– Когда я второй раз была здесь, – сказала она, – я сунула ее в сумку. На название посмотрела, только когда добралась до дому. И еще подумала, типа, вот дерьмо, я же могла спереть какую угодно, а сперла книжонку о самопомощи.

– Но зачем тебе было красть книгу? – спросил я. – Зачем тебе вообще понадобилось что-то у нас красть?