Латунная луна : рассказы - Асар Эппель

А вышедшие гомонили, доказывали, спорили, что, мол, я бы, если бы, тогда бы…

— Я бы, если бы Тихон не подрезал бы мне дорогу и не хватал бы за ногу, — горячо доказывал статному прямоногому красавцу, солисту балета, неугомонный актер (исполнитель недооцененной частушки, которая фигурировала вначале), приохочивавший нырять с открытыми глазами, — я бы обошел тебя бы, а Тишка сволочь, меня за пальцы на ногах, за пальцы!..

Через минут двадцать все на пляже узнали, что вахтанговскому актеру на вторых ролях с желтой почему-то мхатовской чайкой на синих сшитых им самолично плавках стало плохо, и все на пляже тихонько заспрашивали друг у друга: “Ну что? Что с ним?!”.

А еще через четверть часа на мостик спасательной будки вышел местный парень и закричал: — Есть кто-нибудь врачи?!

А еще через сколько-то, когда по лесенке спасательной будки вся бледная, ни на кого не глядя, стала спускаться красивая женщина-врач, с которой уже два вечера я прогуливался у моря и мы даже сидели на некоей укромной скамейке, всем сделалось ясно, что актера с желтой мхатовской чайкой на плавках, веселого неугомонного человека больше нет.

И произошло вот что: шумный пляж, веселый пляж, только что битком набитый радостью, поеданием кукурузы, дурачествами и хохотом опустел. На нем в считанные минуты не осталось ни одного — ни единого! — человека. Только я и моя знакомая, потерянно собиравшая свои пляжные вещи…

…Мы шли вверх по скучной земляной дороге, и под ногами нашими обреталось множество запыленных морских камешков и голышей, которые, находись они в море, сияли бы своими слоями и прослойками, а также кварцевыми прозрачностями, но сейчас придавали косогору вид задворочного шлакового пустыря.

Я нес ахинею насчет “нырять с открытыми глазами…” Она в нее не вникала, а глядя куда-то вперед, с трудом переставляла ноги. Это можно было даже услышать. Если мои шаги звучали явно зрячими, а ступни избегали производить напрасный шум камней, ее шаги, хотя женские и легкие, были тяжелы и слышны, а камешки под ними хрустели.

Незавидна пыльная участь морских этих голышей, оказавшихся по воле булыжной судьбы на кавказском проселке, где из-за высушенной на себе земляной корки они не могут очнуться от жары, а прежнее водное житье ими почти не вспоминается. Не вспоминается оно, мокрое переползание друг с друга по воле прибоя, приползание и отползание от берега, когда лежишь в теплой влаге и лоснишься водяным жиром, потом чуть-чуть обсохнешь, потом снова намокнешь и все время шуршишь, все время шуршишь.

И приползаешь, и отползаешь.

На дороге шорох другой — сухой и горячий, и глумление попирающей тебя подошвы, соскакивание упершегося было каблука, когда отлетаешь в сторону и стукаешься о задремавшего на знойной обочине бедолагу собрата.

Сумасшедший ливень сорвавшихся с цепи здешних гроз — он, конечно, тоже вода, но это не то! Он сносит куда-то, сметает, сталкивает измызганного тебя с места, и то обдаст грязью, то обольет ручьем, но с ним никогда не испытываешь тех ощущений, которые, когда отползаешь и приползаешь, отползаешь и приползаешь…

Сейчас мы шли по дороге сухой и жаркой. Шли рядом и почти не разговаривали. Неправдоподобие случившегося не давало сказать ни одной спокойной фразы, на жарком пути не получались слова сочувствия, а ободряющее прикосновение было непредставимо.

Еще вчера я предвидел желанную курортную победу. Судя по нашим уединениям, она тоже встала на путь семейной неверности, но пребывала в нерешительности и колебаниях, хотя можно было счесть, что решение уже принято.

Все-таки муж ее был высокий и симпатичный. Но он уехал. А женщина в курортном возрасте осталась. Ее, конечно, обступили все какие есть демоны отдыха: душные невыносимые ночи, парочки, как ни в чем не бывало выходившие из кустов, морская отмытость и опрятность, усталость ног после хождения на базар, а потом приход домой и отлеживание на курортной койке с задранными на ее спинку красиво загорелыми этими ногами.

Приключившееся ей пришлось пережить сполна. Когда раздалось: “Есть кто-нибудь врачи?”, она встала и пошла, потому что оказалась врачом. Поднялась по лесенке в спасательную будку, где находился человек в сердечном припадке, а поскольку на пляже оказалась врачом единственным, ей пришлось сделать и тот самый укол камфары (ничего больше у спасателей не было), после которого человек в себя так и не пришел.

О чем молчать ей теперь было.

На заскорузлой нашей дороге мы оказались случайно. Просто свернули, чтобы уйти от понуро расходившихся с пляжа людей и в одиночестве остаться на косогорной кавказской стезе в похрустывавшем камешками безмолвии. Правда, какой-то звук все же был. За нами все время словно бы слышалось ворчание автомобильного мотора.

Потом она завсхлипывала. Сказать мне было нечего, никакие слова не получались. Не говорить же снова про ныряние с открытыми глазами.

Негромкий и неотчетливый звук автомобиля от нас не отставал. Правильней будет сказать, автомобиль догонял нас, хотя давалось ему это нелегко — дорога шла вверх, а его, как представлялось, совсем маленький мотор, с усилием ехать в горку не справлялся. Звук то снижался, то становился надсадным, то вовсе замирал. Но сомневаться, что он нас догонит, не приходилось — мы-то сами еле плелись.

Куда приведет нас дорога, сказать было трудно. Ни я, ни, по всей вероятности, она на дороге этой не бывали — в местные наши курортные тропы она не входила. Удаляться на нее для романтических прогулок по вечерам и вовсе не стоило, фонарей тут не было, а без минимальных фонарей здешние вечерние прогулки бывали затруднительны. Кусты в иглах, колючки, крупные голыши под ногами и, конечно, отсутствие скамеек гулять с подругами в эту сторону не располагали — разве что с фонариком, но тогда было плохо с батарейками.

Да! Какой-то автомобиль догонял нас. В чистом воздухе уже витал запашок его выхлопа. Дорогу перебежала то ли крыса, то ли еще кто-то. Спутница моя в страхе метнулась ко мне, прижалась и зарыдала.

Мы стояли. Она, прижавшись ко мне, рыдала. Я глядел через ее плечо на дорогу, а все вокруг озирало нас: дорожная галька, дикая груша, раскидавшая в этом месте свои сморщенные дички, колючий куст ежевики, небо с облачками и белым солнцем. И вот, наконец, еще один соглядатай. В отдалении на дороге, переваливаясь, возник запыленный и замызганный маленький “москвич”.

Она его, рыдая, не слышала, я же оставался с ней неразделенным, поскольку не решался оставить без защиты припавшего ко мне в удручении, так что водитель ползшего “москвича” видел наше как бы объятие, но продолжал ехать и совсем уже близко от нас засигналил. Ему, видно, было не с руки тормозить на подъеме — завестись потом и поехать в гору он с места вряд ли смог бы. Но, когда она от звука сигнала в испуге метнулась на травяную обочину, а я протянул руки к машине, словно бы собираясь не дать ей ходу, он все же затормозил. Автомобиль словно бы ткнулся в засопротивлявшийся подъем и заглох, а сквозь стекло стало видно, как шофер сразу же поворотился к заднему сиденью, где что-то было навалено.

Потом он попытался завестись, мотор засипел и затих, попробовал еще раз — снова безрезультатно. Тогда он отворил дверцу и вылез. Оказалось, что водитель — брат умершего актера. Я увидел знакомое лицо, но в первую секунду не мог припомнить, кто этот человек, а она, плача, сразу к нему подошла и, опустив руки, потерянно перед ним встала.

— Теперь не заведемся. И бензин кончается, — сказал водитель. — Что делать будем, не знаю.

— Может, сходить с канистрой на заправку?

— Заправка километрах в тридцати. Да и есть ли там бензин? Да и с бензином он необязательно заведется — аккумулятор старый.

Говорил он это все как бы ей, а она, как встала перед ним, так и стояла.

— И солнце! От солнца уезжали, на солнце встали… Пойду схожу в Дом отдыха, может, у них бензину выпрошу. А вы бы здесь побыли, одного его тут оставлять как-то нехорошо. — Он махнул рукой в сторону машины.

На заднем сиденье, накрытый спасательской простыней, подпираемый с одного боку ластами сидел пляжный покойник.

Именно сидел.

Выглядело это совсем неправдоподобно, хотя объяснялось просто. Дикое расположение маленького поселка было изначально чревато нелепым и фантастическим решением внезапных житейских проблем.

Мне почему-то сразу пришли в голову череп и белые челюсти, клацавшие и белевшиеся при вечерних походах в нужник.

“Но зачем ласты? Неужели, чтобы переплыть Ахерон? И разве он его еще не переплыл?” — завертелось у меня голове.

— Конечно, идите. Мы никуда отсюда не денемся. — Сказала она обреченно.

— Может, открыть дверцы, чтобы проветривалось? Жара ведь. — Неуверенно спросил брат.

— Нет-нет! Пожалуйста, не надо! Пусть будет закрыто…

Я же никак не мог отвязаться от Ахерона. Есть ли в нем рыба? — пришло вдруг в голову. А если есть — в реке мертвых она тоже должна быть мертвая. И, значит, рыба плавает там вверх брюхом, как будто ее глушили.