Дочери принцессы - Джин Сэссон

После нескольких педель заточения Лаван обратилась к Богу и начала молиться. Она говорила родителям, что поняла всю неправедность своих действий, и клялась, что никогда больше не совершит ни единого проступка.

Проникшись к своему ребенку состраданием, мать Лаван стала осаждать мужа, умоляя освободить дочь. Она говорила, что уверена в том, что Лаван вернется к благочестивой жизни.

Отец Лаван заподозрил дочь в обмане, поскольку он сказал ей, что заключение ее закончится тогда, когда мысли ее снова обратятся к праведной жизни истинной мусульманки.

На протяжении долгого времени Лаван молилась не переставая, прерываясь лишь на короткий сон. Она даже не отзывалась на наши обеспокоенные голоса. Я без труда смогла попять, что у нее начались видения, поскольку в своих молитвах Лаван обращалась к Аллаху на равных, кричала, что будет представлять его на земле, учить его последователей новому кодексу морали, который известен только ей, Лаван. После очередного визита, когда мать Лаван и я услышали, как она радуется, как безумная, в заточении своей комнаты, я сказала Кариму, что, по моему твердому убеждению, Лаван сошла с ума.

Карим поговорил с отцом, который, в свою очередь, посетил дом своего брата. Будучи старшим братом отца Лаван, отец Карима обладал в семье верховной властью. По совету моего свекра отец Лаван отпер комнату и освободил дочь из заточения. Лаван позволено было присоединиться к нормальной жизни семьи.

Одиннадцатинедельное заключение Лаван закончилось, но вскоре в семье разыгралась новая трагедия. Во время своего заточения Лаван во всем приучила себя к аскетизму. Она вышла на свободу, кипя исламским фанатизмом, заявляя, что для ислама отныне начался новый день.

В день освобождения Лаван сообщила семье, что все мусульмане должны отказаться от роскоши и порока, она в открытую налетела на двух своих сестер за то, что они пользовались сурьмой, румянами и лаком для ногтей. Заставив сестер вжаться от ужаса в диван, Лаван сорвала с шеи матери дорогое ожерелье и бросилась в кухню, чтобы спустить драгоценности в канализацию. Женщины едва сумели удержать ее, и семейная потасовка закончилась многочисленными мелкими травмами. От одного из дворцовых докторов Лаван получила увесистый удар и рецепт с прописью лекарств для успокоения ее психики.

Жестокость на некоторое время отступила, по не исчезла совсем. Лаван время от времени взбрыкивала, с тупой яростью обрушиваясь на любого, кто в данный момент оказывался поблизости.

После того, как она вырвала из ушей Сары золотые серьги с криком, что видеть такое сияющее великолепие оскорбительно для глаз Аллаха, я подумала, что должна как-то защитить себя. И, когда была в отпуске в Соединенных Штатах, купила для себя небольшой баллончик с газом, который спрятала в своем багаже, ничего не сказав Кариму. С тех пор я всегда носила его в маленькой сумочке и брала с собой, когда шла в дом Лаван.

Словно для подтверждения моего катастрофического невезения, Лаван для демонстрации своего вновь разгоревшегося религиозного пыла выбрала тот день, когда я пришла в их дом с визитом.

Лаван, ее мать, две сестры и я за приятной беседой попивали чай, заедая его пирожными.

Предметом нашего обсуждения была моя последняя поездка в Америку. Вдруг Лаваи стала проявлять беспокойство, глаза ее засверкали и принялись выискивать что-нибудь, что было, на ее взгляд, оскорбительным для Аллаха.

Впав в состояние временного помешательства, она стала критиковать манеру своей матери одеваться, которая была, по мнению Лаван, нескромной для правоверной мусульманки. Как зачарованная, наблюдала я за тем, как Лаван аккуратно сложила свою салфетку и очень галантно накрыла шею матери тканью. Потом без всякого предупреждения она начала ругаться. Неожиданно она сделала в воздухе невероятный прыжок и, развернувшись всем телом, оказалась перед моим носом.

Я увидела, что Лаван не спускает глаз с моего нового жемчужного ожерелья, и только тут вспомнила о предупреждении Карима не носить украшения в ее доме, по было уже поздно.

Бледное, изможденное лицо Лаван, исказившееся от фанатичной убежденности в своей правоте, испугало меня, и я ощутила острое чувство опасности, исходившей от нее. Я проворно сунула руку в сумочку и извлекла баллончик, предостерегающе сказав кузине, чтобы она немедленно успокоилась и покинула комнату, иначе мне придется для собственной защиты применить оружие.

Мать Лаваи зашлась в истошном крике и вцепилась в рукав своей обезумевшей дочери. Я приготовилась к атаке, когда Лаван отшвырнула повисшую на ней мать и кинулась ко мне, загнав меня в тесный угол между лампой и креслом.

Но худшее еще было впереди.

Именно в этот момент в особняк вошла Сара, обещавшая мне навестить Лаван. Я увидела, что на руках у нее был ее маленький ребенок.

Сара онемела от неожиданности, когда увидела, что ее младшая сестра стоит, зажатая в углу между креслом и лампой, и сжимает в руке оружие.

Зная о недуге Лаван, Сара быстро пришла в себя и предприняла попытку уговорить Лаван прекратить глупить. На короткое мгновение Лаван с лисьим коварством притворилась, что подчиняется уговорам Сары. От ее внешней агрессивности не осталось и следа, и она принялась нервно потирать ладони. Однако не веря в искренность ее намерений, я крикнула Саре, чтобы та немедленно взяла ребенка па руки и покинула комнату! От звука моего возбужденного голоса Лаван встрепенулась и, протянув руки к моему жемчужному ожерелью, обрушилась на меня со всей яростью умалишенной.

Обеими руками я сдавила баллончик, и Лаван упала на колени. Вспомнив о том, что для обездвижения сумасшедшего требуется двойная порция, я в пылу возбуждения опустошила баллончик, обдав газом не только Лаван, но также ее мать и одну из сестер, что пришли ей на выручку.

Лаван вскоре пришла в себя, но утратила всякую способность драться.

Наконец ее отец осознал, что дочь его нуждается в длительном внимании специалистов. Для чего она и была отправлена во Францию, где в течение года ее здоровье было полностью восстановлено.

Матери Лаван и ее сестре потребовалась срочная медицинская помощь. Пакистанскому доктору, вызванному с этой целью, понадобилось немало усилий, чтобы сохранить профессиональную серьезность, когда он узнал, что одна принцесса обрызгала газом из баллончика трех других принцесс из своей же семьи.

Вся семья Карима считала, что я действовала чересчур поспешно, но я не пожелала, чтобы меня распинали за то, что я защитила себя от женщины, потерявшей рассудок, о чем их и уведомила. С негодованием я сказала им, что вместо того, чтобы критиковать меня, им следовало бы оценить мой геройский поступок, поскольку именно это событие привело в конечном итоге к выздоровлению Лаван.

Хотя некоторые полагают, что я порой действую под влиянием одних эмоций, тем не менее я умею быть исключительно серьезной в вопросах, касающихся женских проблем. Однажды одного мудрого человека спросили, что, на его взгляд, самое трудное в жизни. Он ответил: «Познать себя». В то время как другие могут в чем-то сомневаться относительно меня самой, то уж я-то сама свой характер знаю. Конечно, нельзя отрицать того, что я слишком часто действую необдуманно, но именно благодаря такой необдуманности и стихийности я могу вести борьбу с теми, кто командует женщинами в моей стране. И я могу сказать, что добилась некоторого успеха в отказе от условностей.

Теперь, вспомнив о временном беспорядочном помешательстве Лаван на нездоровом фундаменталистском фанатизме, я придавала огромное значение безрассудному увлечению дочери нашей религией.

Я свято верю в Бога пророка Магомета и почитаю его, но тем не менее считаю, что все любящие, сражающиеся, страдающие люди живут той жизнью, что угодна Ему. И у меня нет ни малейшего желания, чтобы мой ребенок поворачивался спиной к жизни со всеми ее проблемами и устраивал свое будущее в соответствии с суровым аскетизмом воинственного понимания нашей религии.

Я бросилась к мужу и на одном дыхании выпалила:

– Амани молится!

Карим, спокойно читавший Коран, посмотрел на меня так, словно я окончательно свихнулась.

– Молится? – переспросил он с недоумением. Ему явно было непонятно мое крайнее возбуждение всего лишь из-за того, что дочь еще раз решила обратиться к Аллаху.

– Да! – закричала я. – Она изводит себя молитвами. Пойдем! Посмотришь сам!

Карим с сожалением положил Коран на стол и с выражением недоверия на лице, разозлившим меня, последовал за мной.

Когда мы вошли в коридор, ведущий к дверям комнаты Амани, до нас стали доноситься звуки ее голоса, то усиливающиеся, то затихающие, в зависимости от страстности произносимых слов.

Карим бросил меня и ворвался в комнату Амани. Дочь обернулась, и мы увидели искаженное болью и печалью, изможденное лицо.

Карим мягко заговорил: