Вечерня - Эд Макбейн

— Но с другой стороны…

— С другой стороны, ты расследуешь убийство…

— Ага.

— Посему, наверное, тебе надо притянуть его.

— Скажем так: я хотел бы побеседовать с ним.

— Скажем так: Северная, 304, квартира 41.

— Благодарю, — сказал Карелла.

Под номером 304 на Одиннадцатой Северной улице стоял пятиэтажный кирпичный дом, ничем особо не выделяющийся из целой серии таких же зданий, наверняка воздвигнутых одним и тем же архитектором где-то в начале века, когда этот район города все еще высоко котировался. Днем, в половине четвертого на ступеньках дома, наслаждаясь солнечным теплом, сидело несколько пожилых женщин, одетых в черные траурные платья и чулки, какие носят все вдовы в Италии; они оживленно переговаривались по-итальянски. Карелла поздоровался с ними и прошел в подъезд. Поискав глазами, нашел почтовый ящик с табличкой «В. Корренте» и начал подниматься по лестнице.

Подъезд был тщательно прибран.

Воздух был напоен такими запахами, от которых слюнки текли. Майоран и чебрец. Сладкая колбаса. Свежий базилик. Восхитительное мясо с чесноком, поджаренное на оливковом масле.

Карелла продолжал подниматься по лестнице.

Квартира 41 оказалась на четвертом этаже направо от лестницы. Он задержался у дверей на несколько секунд, прислушался. Ничего не услышал и постучался в дверь.

— Кто там? — спросил мужской голос.

— Полиция, — ответил Карелла.

Ненадолго воцарилось молчание.

— Минуту, — произнес тот же голос за дверью.

Карелла ждал.

Послышалось несколько щелчков отпираемых замков, дверь приоткрылась на три дюйма, удерживаемая дверной цепочкой.

— Покажите ваш жетон, — потребовал мужчина.

Хриплый, несколько озадаченный голос. Голос курильщика. Или алкоголика.

Карелла щелкнул замком кожаного кейса, вынул жетон детектива в форме золотого щита, покрытого голубой эмалью, и тонкую металлическую пластинку удостоверения.

— Детектив Карелла, — представился он. — Восемьдесят седьмой участок.

— В чем дело, Карелла? — спросил мужчина. Дверь по-прежнему была на цепочке. В узкую щель между дверью и косяком Карелла с трудом разглядел грузного мужчину со щетиной на щеках и темными подслеповатыми глазами.

— Вы не могли бы открыть дверь? — поинтересовался он.

— Только когда узнаю, в чем дело, — ответил мужчина.

— Вы — Винсент Корренте?

— Да.

В его голосе прозвучало удивление.

— Я хотел бы задать вам несколько вопросов, мистер Корренте, если не возражаете, — сказал Карелла.

— Я уже сказал — «О чем?»

— О Пасхальном воскресенье.

— Что о Пасхальном воскресенье?

— Ну, я сам не узнаю, пока не задам вам ряд вопросов.

Вновь за дверью наступило молчание. Карелле показалось, что собеседник прищурился.

— Так что скажете? — спросил Карелла.

— А скажу, что этих объяснений мне недостаточно, — ответил мужчина.

— Мистер Корренте, я хочу расспросить вас в связи с инцидентом, происшедшим в церкви Святой Екатерины в Пасхальное воскресенье.

— Я не хожу в церковь, — буркнул Корренте.

— Я тоже, — сказал Карелла. — Мистер Корренте, я расследую убийство.

И опять тишина. Потом неожиданно — слово «убийство» иногда имеет магическую силу — цепочка с шумом выскочила из гнезда, и дверь широко распахнулась.

На Корренте были надеты коричневые брюки и майка с высоким воротом. Это был мордастый, неопрятный мужик, к тому же с брюшком, с сигарой во рту и улыбкой на лице. «Привет, входи, входи, рад видеть Закон у себя на пороге, входи, входи, извини за беспорядок, жена болеет, входи, детектив, прошу». Карелла вошел.

Скромная, безукоризненно чистая квартира — извинения Корренте явно были неуместны. Справа маленькая кухня, в конце прихожей — гостиная, двери по обеим сторонам от нее распахнуты, вероятно, это спальни. Из-за одной из закрытых дверей доносятся звуки работающего телевизора.

— Давай пройдем на кухню, — сказал Корренте, — чтоб не тревожить жену. Простудилась, вчера вызывал доктора. Как насчет пива или еще чего-нибудь?

— Спасибо, не стоит, — вежливо отказался Карелла.

Они прошли на кухню и сели друг напротив друга за круглый, покрытый огнеупорной пластмассой стол. Через распахнутую форточку из заднего двора четырьмя этажами ниже можно было услышать, как детвора играла в «Рит-Ливио». Из соседней комнаты доносилось монотонное бормотание телевизора. Корренте взял со стола открытую банку пива, сделал мощный глоток и лишь после этого спросил:

— Так что там со Святой Екатериной?

— Это вы мне скажите.

— Все, что я слышал краем уха, так это то, что на Пасху там был какой-то шум.

— Верно.

— Но это все, что я знаю.

— Банда из шести белых мальчиков жестоко избила черного парня. Мы считаем, что эти ребята были из…

— В этом районе нет банд, — сказал Корренте.

— Мы называем бандой все, что больше двух, — разъяснил Карелла. — Как думаете, кто бы это мог быть?

— Какое это имеет для вас значение? — спросил Корренте. Сигара его потухла. Он достал спички из кармана брюк, вновь зажег сигару, закурил, наполнив кухню клубами дыма. — Вы должны знать, — сказал он, — может, этот черный парень не имеет права ходить в наш район, понимаете?

— Я понимаю, что так здесь считает большинство, да? — спросил Карелла.

— И оно не может ошибаться, — сказал Корренте. — Знаю, что вы думаете: вы думаете, что здесь живут сплошь люди с предрассудками, они не любят цветных, вот что вы думаете. Но, может быть, то же самое случилось бы, если в этот парень был белым, вы меня понимаете, детектив?

— Нет, — сказал Карелла, — боюсь, что нет.

Ему не нравился этот человек. Ему не нравилась эта щетина на лице и брюхо, вываливающееся через ремень, и зловоние его сигары, и, как рассказывают, пьяное хвастовство, что его сын Бобби держал в руках ту биту, которой проломили голову Натану Хуперу. Неприятным было даже то, как он произносил слово «детектив».

— Здесь тихий район, — заметил Корренте, — семейный район. Трудолюбивые люди, приятные чистые дети. И этот порядок мы хотим поддерживать.

— Мистер Корренте, — возмутился Карелла, — в воскресенье на Пасху полдюжины приятных чистых мальчиков из этого района напали на черного парня с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков и гнали его по улице до…

— Да, парня Хуперов, — сказал Корренте.

— Да, — подтвердил Карелла, — парня Хуперов.

Вдруг выяснилось, что Корренте знает и имя жертвы того воскресенья. Вдруг выяснилось, что он все знает о той потасовке, что произошла в Святой Екатерине, хотя менее десяти минут назад он ничегошеньки не знал — не ведал.

— Вы знакомы с этим парнем? — спросил Корренте.

— Я с ним беседовал.

— Что он рассказал вам?

— Он рассказал, что с ним случилось здесь, на Одиннадцатой улице.

— А сказал он вам, что он делал здесь, на Одиннадцатой улице?

— Он шел к себе домой из…

— Вовсе нет, чушь это, — взорвался Корренте, вынув сигару изо рта и размахивая ею как дирижерской палочкой. — Говорил он вам, что он здесь делал?

— А что он здесь делал, мистер Корренте?

— А вы знаете, как его называют в школе? На Девятой улице? В начальной школе? Знаете, как там его зовут?

— Нет, — сказал Карелла. — А как его там зовут?

— Хотите знать его прозвище? Он вам не говорил о своем прозвище?

— Нет, не говорил.

— Так спросите его, что у него за прозвище в школе. Спросите, что он делал здесь на Пасху, спросите-ка.

— Почему бы вам не избавить меня от этих хлопот? — вежливо спросил Карелла.

— Запросто!!! — Корренте глубоко затянулся сигарой. Выпустив облако дыма, он наконец сказал: — «Мистер Крэк».

Карелла уставился на него.

— Вот такое прозвище, — подтвердил Корренте. — Мистер трахнутый черномазый Крэк.

Возвратиться сюда его заставила необходимость.

Что-то необъяснимое приводило его вновь на место преступления, которое он расследовал, раз за разом, чтобы постоять посреди спальни, или коридора, или кухни, или крыши, или — как это было сейчас — маленького уединенного сада, напоенного в эти предвечерние часы упоительным ароматом сотен роз в их буйном цветении.

Все вещественные доказательства с места преступления давно уже были собраны, эта часть полицейской работы была завершена. Но Карелла стоял в саду под раскидистыми ветвями клена и пытался ощутить, почувствовать, что же разворачивалось здесь в прошлый четверг на закате дня. Было без нескольких минут пять, священник погиб примерно два часа спустя, но Карелла сюда пришел не для того, чтобы оценивать или взвешивать, изучать или делать выводы; он находился здесь для того, чтобы прочувствовать этот сад и это убийство, проникнуть в их суть, глубоко вдохнуть ее в легкие, пропустить ее в кровь, чтоб она стала такой же жизненно важной частью его тела, как печень или сердце, — только так он надеялся понять это убийство.