Россия накануне смутного времени - Руслан Скрынников

Н. А. Рожков полагал, что поместный оклад был единственным «руководящим началом» при «обелении» барской запашки: одну обжу «обеляли» при окладе в 100, 150, 200 и 300 четвертей, две обжи — в 450 четвертей и т. д.[277] Приведенные ниже данные подтверждают и уточняют этот вывод (см. табл. 4).

Расхождения между поместным «окладом» служилого человека и фактической «дачей» были подчас очень значительными. Но чиновники не придавали этому обстоятельству большого значения. Исходя из «оклада» помещика, они «обеляли»: по 10 четвертей — на 100–200 четвертей поместья, по 15 четвертей — на 300–400, по 20 четвертей — на 450 четвертей поместья.

Таблица 4.

«Обеляемая» запашка (в обжах) Оклад (в четвертях) Дача (в четвертях) ЦГАДА, ф. 1209, кн. 972, л. Пол-обжи (?) 50 75 об. Обжа 100 50 81 об. Обжа 150 40 118 об. Обжа 200 200 117, 210 об. — 211 Полторы обжи По 300 (у 3-х братьев) По 232 (у 4-х братьев) 210 Полторы обжи 400 400 Две обжи По 450 (у отца и сына) 60 четвертей (и рядок) 100 об. Две обжи 450 320 29 об.

При «обелении» господской пашни писцы столкнулись с рядом трудностей практического характера. Следуя имеющимся инструкциям, они освобождали от податей главным образом барскую, «усадищную» пашню, т. е. пашню возле барской усадьбы. Но они не всегда знали, как поступить с пашней, которую пахали «люди» и слуги помещика. При «обыске» в Спасском погосте в 1593–1594 гг. дозорщики «обелили» помещикам 15 обеж, но отказались «обелить» 17 з обжи людской пашни, «что пашут люди на себя, а не на помещика». Наибольший интерес представляет мотивировка подобного образа действий: «…а приложена люцкая пашня с крестьянскою пашнею в перечень, потому что верить тому нечем и сыскать было допряма неким, люцкая то пашня или прямая крестьянская». При подведении итогов по Михайловскому погосту в Орехове дозорщики обложили людскую пашню податями, но по иным мотивам: «…а толко людцкая пашня пашут на себя, а не на помещиков». Таким образом, людская пашня исключалась из «обельной» в двух случаях: когда нельзя было проверить ее принадлежность помещичьим слугам (а не крестьянам) и когда слуги пахали пашню на себя. Поскольку значительная часть поместий земли Бежецкой пятины запустела, писцы, исходя из интересов казны, «обеляли» помещикам землю как из «жилого», так и из «пуста»[278]. Первые более определенные сведения об освобождении бежецкой барской запашки от податей относятся к 7100 г., иначе говоря, к осени 1591 г. и зиме 1592 г. Надо полагать, что податной реформой была охвачена не одна только Бежецкая пятина. В. И. Корецкому удалось найти несколько поземельных дел Деревской пятины 90-х годов с прямой ссылкой на указ царя Федора об «обелении» пашни. В 1596 г. деревские помещики Матвей и Федор Невзоровы писали в своей челобитной грамоте на имя царя Федора: «А по твоему государеву [указу] с усадищских пашон твоих всяких податей имати не велено, а велено имать с крестьянских пашен»[279]. Процитированная грамота как нельзя более точно определяет значение годуновского указа об «обелении» помещичьей запашки. Указ стал важной вехой в истории феодального дворянства. С одной стороны, он способствовал преодолению внутренних противоречий между различными прослойками и группами феодалов, одни из которых обладали феодальным иммунитетом («тарханами»), а другие должны были платить подати с собственной пашни. Указ благоприятствовал консолидации различных групп служилых людей в единое и замкнутое феодальное сословие. С другой стороны, «обеление» барской запашки впервые провело резкое разграничение между податными сословиями и привилегированным классом феодальных землевладельцев.

Полное освобождение от тягла небольшой запашки, имевшейся в усадьбе любого мелкого помещика, должно было по замыслу правительства гарантировать служилой мелкоте минимальный доход, спасти ее от нищенской сумы в голодный год и крепче привязать к поместью. Годуновский указ помог приостановить разорение низшего дворянства и замедлить прогрессирующее запустение поместного земельного фонда.

Мероприятия по «обелению» дворянской пашни свидетельствовали о том, что в начале 90-х годов правительственная политика все больше отвечала интересам наиболее многочисленных средних и низших слоев дворянства. В том же плане следует рассматривать и законодательство по крестьянскому вопросу.

Глава 7

Дело Нагих

Вскоре после смерти Грозного царица Мария и ее сын Дмитрий вынуждены были покинуть Москву. По завещанию, составленному за много лет до смерти, Иван IV распорядился выделить в удел вдове город Ростов, а ее возможному сыну — Углич и три других города. Царица Мария Нагая не получила никаких земель отдельно от сына. Осведомленные русские летописи утверждают, что в последнем завещании Грозный «повеле дать удел град Углич со всем уездом и з доходы» младшему сыну царевичу Дмитрию[280]. Над царевичем и его матерью скорее всего была учреждена боярская опека. Именно поэтому в уделе не была образована Боярская дума[281].

Федор отпустил младшего брата на удел «с великой честью», «по царскому достоянию». В проводах участвовали бояре, 200 дворян и несколько стрелецких приказов. Царице было назначено содержание, приличествовавшее ее сану[282]. Но никакие почести не смогли смягчить унижение вдовствующей царицы. Удаление Нагих из столицы за неделю до коронации Федора имело символическое значение. Власти не пожелали, чтобы вдова царица и ее сын присутствовали на коронации в качестве ближайших родственников царя.

После распада опекунского совета положение Нагих в Угличе изменилось. В столице княжества водворился государев дьяк М. И. Битяговский. В приказном мире его имя было широко известно. Одно время он был главным дьяком Казанского края. Как помощник первого боярина князя Ф. И. Мстиславского, дьяк провел дворянский смотр во Владимире. В описях архива сохранилась такая запись: «Володимер. 98-го году смотру боярина князя Федора Ивановича Мстиславского да дьяка Михаила Битяговского»[283]. Самым примечательным в ней является дата — 7098 г. (1589–1590 гг.). Оказывается, в эти годы Битяговский служил не в Угличе, а в Москве, в Разрядном приказе. Таким образом, вопреки обычному представлению дьяк сидел в Угличе не более полутора лет. Московские власти сократили ассигнования на нужды княжеской семьи и обязали угличан нести государственные повинности. Царица Мария Нагая и ее братья постоянно ссорились с Битяговским из-за денег «на царицын и царевичев обиход». Они выразили крайнее неудовольствие, когда в Углич пришел приказ о сборе «посохи пятьдесят человек под город Гуляй». Нагие надеялись, что после смерти царя Федора его трон наследует Дмитрий. В Угличе ждали его кончины с нетерпением. Дьяк Битяговский дознался, что Михаил Нагой держит на своем дворе «ведуна» Андрюшку Мочалова и «тому ведуну велел ворожити, сколько… государь долговечен и государыня царица». Со своей стороны царица Мария обвинила дьяка в том, что он приютил у себя юродивую («жоночку уродивую»), накликавшую на ее сына «падучую болезнь»[284].

Углич стал источником многих ложных слухов, порочивших правительство. По русским источникам, угличского князя пытались «окормить зельем». Англичанин Флетчер, будучи в Москве в 1588–1589 гг., записал, будто от яда, предназначенного для Дмитрия, умерла его кормилица. В действительности кормилица Арина Тучкова благополучно пережила своего питомца. Вероятно, под впечатлением пересудов Флетчер написал года за два до смерти Дмитрия слова, которые впоследствии стали рассматриваться как пророческие: «…царский род в России… по-видимому, скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих…»[285]

При регентах права царевича Дмитрия как сына Грозного не ставились под сомнение. В день коронации митрополит Дионисий пожелал здоровья и многолетия царю Федору с «царицей Ириной и со своим братом со князем с царевичем Димитрием Ивановичем, и со своими бояре»[286]. Несколько лет спустя царь Федор вследствие происков Годунова запретил духовенству поминать имя царевича при богослужениях на том основании, что он рожден в шестом браке и поэтому является незаконнорожденным[287]. Проведение в жизнь подобного взгляда на Дмитрия в корне разрушало расчеты и надежды Нагих.