Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта - Александр Етоев

Все перемешалось в доме памяти у поэта Прашкевича — даты, причины, следствия, Селивановский, Пастернак. Но нам, читателям, согласитесь, в общем-то и не важно, что именно довело Прашкевича до состояния поэтического безумия. Нам важен конечный продукт брожения, закваска пусть интересует матерых литературоведов вроде Аркаши Руха. А на период, описанный в романе Прашкевича «Теория прогресса», продукт брожения был крепости портвейна «три семерки».

В дебрях лесов, средь ущелий скалистых,идут три геолога-коммуниста.Продукты кончаются, скоро зима,на базу вернуться давно им пора.………………………………………………..Туда, где лишь сосны да пихты шумят,скоро рабочих прибудет отряд.И, за работу взявшись, онигород построят не в годы, а в дни.

Воздвигнут плотины, поставят дома,завертит турбины речная вода…

Хорошие стихи, крепкие. Большой русский поэт Сергей Неграш этим стихам сильно позавидовал бы.

Весь перрон кишит народом,шумно, весело с утра.Песни даже в непогодуне стихают никогда.

Фестивальные костюмы,закаленные, как сталь.Едут, едут комсомольцына Всемирный фестиваль.

Здесь мы видим инженера,молодого пастуха,врача, токаря, монтераи лихого кузнеца…

Здесь профессий очень много,кому какая по душе.Едут, едут патриоты,те, кто честен был в труде.

Едут русские, китайцы,покорители полей.Едут все народы мира,чтоб зажечь сердца людей.

И в Москве, на фестивале,зажгут дружеский парад.А потом в Колонном залевсяк покажет свой талант.

Такое не стыдно опубликовать в городской газете.

И такое тоже:

Я проходил недавно той дорогой,где земляки сражались до конца.Забилось сердце у меня с тревогойПри вспоминанье павшего бойца…

А вот уже почти зрелость, почти Степан Щипачев:

Встречай, Москва, посланцев мирасо всех концов земли бескрайней,из Индонезии, с Памира,из Франции и из Китая.Со всех концов большого светамы принесли тебе любви слова.От молодежи всей Земли слова приветаприми, Москва!

Что касается меня, писателя этого комментария, скажу честно: стихов в детстве я не сочинял, не умел. Романы — да, постоянно, по роману в неделю. Брал тетрадку, на обложке писал «Роман». Один такой «роман» даже сохранился в моем архиве, назывался «Тайна ракеты», вот начало:

«Я шел по дремучему лесу и вдруг увидел человека в скафандре, который со зловещей улыбкой смотрел мне прямо в спину. Я почуял недоброе. Вдруг он выхватил атомный пистолет и нажал курок. Я нагнулся, и атомная пуля пролетела мне прямо над головой. Пока он перезаряжался, я отбежал за дерево и вдруг увидел ракету, которая стояла, как зловещая сигара. Вдруг в ракете открылся люк. Я залез в люк, и вдруг она полетела вверх. Я увидел в иллюминатор, как человек в скафандре бежит к ракете, но было поздно. Ракета уже приближалась к космическому пространству».

У Прашкевича в ранние годы с прозой было, примерно, то же, за малым исключением — сама проза отсутствовала: «Не помню, чтобы я особенно много сочинял в одиннадцать лет, но на обложках самодельных книжек, сшитых из самых разносортных листов бумаги, я упорно печатными буквами выводил — «Собрание сочинений». Самих сочинений, конечно, не было. Было предчувствие. Но и это, наверное, не мало» («Черные альпинисты»).

Муза прозы посетила Прашкевича позже шаловливой музы поэзии, в отличие от меня. Я к поэзии подобрался в тринадцать лет. Но и то из первых опытов для потомства сохранилось немногое. Такая, например, пара строк из ирои-химерической поэмы по мотивам Жуковского:

На кладби́ще номер шестьС мертвецов сбривали шерсть…

Еще помню практически целиком стихотворение про ковбоя Билли:

Выстрелы, как удары о банку,И пыль по дороге вьется.Прижавшись к коричневому мустангу,По прерии всадник несется.

А по пятам скачут команчиИ, кажется, вот догонят,Но впечатленья всегда обманчивы,Еще не выдохлись кони.

Он один, а индейцев дюжина,Конь хрипит, кровью дыша,А парень думает лишь об ужинеИ улыбается: «Жизнь хороша!»

До ближайшего форта четыре мили,Ну а до смерти всего лишь шаг,Но он улыбается, храбрый Билли,И думает изредка: «Близко ли враг?»…

Сильно, правда?

Особенно удары о банку.

Конца стихотворения, к сожалению, я не помню — кажется, мой храбрый ковбой удачно доскакал куда надо, и скальпа с него не сняли.

Вышеприведенные стихозопусы к Прашкевичу отношения не имеют, привожу их исключительно с целью саморекламы, по принципу: сам о себе не скажешь, так и будешь прозябать в неизвестности.

А сейчас попробую рассказать вам причтю.

Причтя — это такая притча, которую нужно рассказывать причитая.

Женька Йоних, мой товарищ детства с Прядильной улицы, играл на скрипке. И однажды ночью в ухо к Женьке забрался клоп. Там раздулся, наевшись крови, и обратно выйти уже не мог. Утром, в школе, он выползти побоялся — яркий свет, урок, в общем — страшно. Клоп погиб, его вытащили пинцетом. Женька Йоних потерял музыкальный слух. Клоп кусил его за важную какую-то жилку, ту, которая заведует музыкальным слухом. Скрипка Женьки перестала играть. Он и так и этак тиранил ее смычком, только звуки выходили убогие. Если о слепом музыканте нам известно из повести Короленко, то о музыканте глухом информация отсутствует напрочь. Был Бетховен, но Бетховен был гений, и статистика таких не учитывает. Так из Женьки не получился Менухин. Яша Хейфец из него тоже не получился. Где он, кто он, зачем — не знаю, в Интернете о нем сведений нет. Сидит где-нибудь на израильском бережку, кидает в мертвую воду камешки и нюхает розу Иерихона, если в ней еще осталось что нюхать.

Эту причтю о случае и таланте я вам рассказал неспроста.

Клоп в ней аллегория жизни. Жизнь, как клоп, кусает, не спрашивая, и стремления, надежды, мечты вдруг трещат и отлетают от человека, как непрочная яичная скорлупа. Человек остается один на один с реальностью. Реальность, жесткая, в глухой крокодильей коже, говорит человеку: смирись или умри.