Адам и Ева - Ян Козак

С чувством удивительного облегчения (казалось бы, почему, собственно?) я повернул обратно к дому. И чего только в такие минуты не мелькает в голове! Сколько воспоминаний и мыслей, едва возникнув, исчезают снова. Какие из них тебе милее?.. Черт возьми, да ведь все они — единое целое. И это целое — я сам. Все, чего я когда-либо коснулся рукой и что проскользнуло у меня меж пальцев, все, что я пережил либо прочитал, чем перемучился и о чем мечтал, все восторги и печали, усилия, победы и поражения — все это я, я сам. И пока я проходил этот путь, мир вокруг менялся. Мы сами тому способствовали, и он — в свою очередь, — не спрашиваясь, влиял на нас. Пора моей холодной и голодной молодости ушла в прошлое. Я радуюсь, что двое моих птенцов, Томек и Луцка, набивают свои клювики иным зерном. Скачут и носятся до иным полям, хотя земля осталась прежней. Мы строим дом по своей мерке. Крепкий дом, но до полной его отделки далеко. Работа еще предстоит большая… Ну а те, что придут после нас, перестроят дом по-своему, расширят его и наполнят новым содержанием. Вот только пусть не соглашаются и спорят с тем, что получилось иначе, не так, как мы сами хотели, с тем, что им тоже придется не по вкусу. Держу пари — их потомкам придется переделывать и за ними!

Иногда слышишь такие вот речи умников — да и глупцов тоже: все, мол, перемены — от новой эпохи. Другое, дескать, время. А как это понять — «другое время», «новая эпоха»? Черт побери! Ведь если не посадишь дерева, плод не вызреет. А хороший ли уродится плод — это зависит и от того, на каком дереве он рос и как ты ухаживал за ним, хороши ли были погодные условия, много ли солнца. И разве человек не есть и семя, и садовод одновременно?

Я возвращаюсь домой… Солнце уже погасло, и на продрогшем небосклоне крадучись, исподволь разливаются голубые сумерки, а в них вспыхивают ледяные звезды — блестящие ядрышки зимней ночи. Щеки у меня задубели от холода, нос окоченел, веки отяжелели от инея, залепившего ресницы и брови, но ничто меня уже не томит, не терзает душу. Легкие, мозг и сердце надышались свежим воздухом.

Вот я и дома.

— Ай да морозец. Дух захватывает! — Я сжимаю лицо Евы в своих ладонях.

— Пусти! — вырывается она.

От меня веет зимней прохладой, а это еще больше раздражает Еву. Громко хлопнув дверью, она исчезает в ванной (вернее было бы сказать, «в кладовой злости»). Ладно. Значит, придется подождать. Злость, как и вино, должна перебродить. А дома я не один. Есть у меня еще Луцка и Томек.

Пробирающий до костей мороз словно вселился и в Еву. Не отпускает — и все тут, хотя дом протоплен хорошо. У меня такое чувство, будто само мое присутствие уже настраивает ее на воинственный лад. В мою сторону она даже не глядит, на вопросы цедит сквозь зубы: «да, да», «нет, нет». Даже ужинать не позвала. Сижу я у себя — и вдруг передо мной тарелка. Сама поела с детьми в кухне. Черт побери! Что это на нее накатило?

Потом я все-таки догадался. Зимой я обычно помогаю ей развешивать белье на холодном чердаке. Сквозняки там ужасные. Сегодня, вернувшись с прогулки, я не обнаружил в ванной белья.

— Ты чего меня не подождала? Я бы помог…

Ева только дернула плечом, не проронив ни слова. И телевизор смотреть не стала. Прибравшись на скорую руку, юркнула в постель. И притворилась спящей.

Утром ничего не изменилось. Ева если и разговаривала, то только с детьми.

«Суровое похолодание» на улице и у нас дома держалось еще два дня.

На третьи сутки пополудни я снова (в который уже раз!) вышел поглядеть на сад. Стою, задрав голову кверху. И тут от радости у меня екнуло сердце.

Небо заволакивает мглой! Яркий свет зимнего солнца мутнеет, небосклон словно обсыпан мукой. Мороз отступает, дышится вольнее.

К вечеру пошел снег. Мягкие белые хлопья падают тихо-тихо, но все гуще и гуще… Смотрю в окно — оно уже оттаивает: потеплело, да и в комнате хорошо натопили. Поминутно выхожу на крыльцо. Белоснежное покрывало укутывает промерзшую землю, поседевшую от мороза траву; снег ложится на ветви деревьев. Огромная тяжесть спадает с души. Я вздыхаю с облегчением. Белое снежное одеяло согревает и мое сердце.

Ева молча наблюдает за мной. Поглядывает то в окно, то на меня. (Она разглядывала снег, как невеста-приданое.) Ей не по себе, но она пока молчит. Язык у нее еще не развязался, она еще бастует, но про себя что-то уже весело бормочет.

После ужина я натягиваю кожух и выхожу на улицу. Снег валит непрестанно. Иду по притихшему саду. То и дело останавливаюсь, вслушиваюсь, о чем поет вьюга. И не могу наслушаться этой тихой, убаюкивающей песни. Поднимаю голову, снежинки, садясь на лицо, сразу тают, лаская кожу. Я прикрываю глаза.

И тут за спиной у меня раздаются тихие, осторожные шаги.

Я не оборачиваюсь. Знаю, что это она, Ева. Кому же еще? Она осмотрительно ставит ногу на пушистый снег. Подкрадывается ко мне, как кошка к мыши. Замерла почти рядом.

— Вот ты где, — мягко произносит она, помолчав. — А почему меня с собой не взял? Эгоист несчастный! Хочешь всю радость один пережить?

Я жду продолжения. (Она еще рта не раскрыла, только подошла, а я уже знал, что на душе у нее прояснилось.)

Ева постояла в нерешительности.

— Ты обиделся?

— Да ведь это ты на меня злишься. Не пойму отчего, но мешать тебе не хочу.

— Ах, бедненький, недотрога! Значит, вот почему ты не вылезаешь из своего кабинета, а чуть что — испаряешься из дома.

— Да не мог я смотреть, как ты мучаешь себя. Вот и предпочел убраться с глаз долой.

— Лицемер! По крайней мере теперь-то перестань притворяться… С меня моего упрямства тоже довольно. Что за глупости мы творим, Адам? Ты ведешь себя словно мы чужие. И от этого меня дома у печки колотит больше, чем на морозе.

— Я? Я веду себя как чужой? Ты разве забыла, кто все время злится?

— Ладно, — соглашается она. — Да ведь пора бы тебе знать, что временами, каждые три-четыре недели, на нас, несчастных, наваливается какая-то мрачная тяжесть. Так что не придумывай себе обид. Ведь знаешь, как я тебя люблю. Вот и принимай меня такой, какая есть.

— Не такая уж ты плохая, — вырывается у меня. (Я сразу приободрился.) — Знавали мы и похуже.

— Послушай! Зачем ты меня терзаешь… Так и кажется, что целыми днями только и стараешься меня позлить. (Это она нарочно «пересаливает», вообще она так не думает.) Ну ладно, забудем об этом.

— Как всегда, ты права, Ева.

— Не смейся!

Она обиженно выпячивает губы, но они уже смеются, ей и хочется немножко пообижаться, да не получается.

— Посмотри, сколько его навалило, — всего только и произносит она. — А я так боялась. Душа прямо изошлась от страха.

— Как все бело кругом! — поддержал я и огляделся.

— Я этому тоже радовалась, когда шла к тебе.

— От такого снега и жить веселее.

Это походило на игру в прятки. Но у Евы не было желания затягивать ее.

— Ладно уж, хватит, — приглушенным голосом вдруг попросила она. — Помучили друг друга — и довольно.

Обхватив меня за шею, она, напрягшись, притянула меня к себе и поцеловала в губы. (Целовалась она так, как если бы это было в первый и последний раз.) Я привлек ее и крепко обнял.

Мы стояли и молчали. Вокруг простиралось белое зачарованное безмолвие, разливалось покойное дыхание ясной, светлой ночи; тихо, едва слышно, падали снежинки… Волшебство этой белоснежной зимней ночи сковало нам уста.

Снежинки опускались Еве на лоб, брови, щеки, на полные, раскрывшиеся в еле заметной улыбке губы.

— Помнишь? Тогда тоже падал снег. Зима выдалась прекрасная, — вдруг взволнованно проговорила она, и мне передался восторг и восхищение картиной, воскресшей в ее душе. — Помнишь, Адам?

В это мгновенье я тоже увидел заснеженный, освещенный солнцем лес. Это была наша первая зима, мы только-только поженились… Мы шли, взявшись за руки, по занесенной снегом лесной тропе; хвоистая поросль сгибалась под тяжестью пушистых шапок. Нам было весело; я стряхнул на Еву свисавший с ветки пуховик… Звонко рассмеявшись, она попыталась сбить меня с ног. Глаза ее светились счастливым блеском, щеки на морозе разгорелись ярким здоровым румянцем. Мы бежали, обнимаясь и целуясь на бегу. Неожиданно Ева сошла с тропки и вышла к лесистому обрыву, а там, широко раскинув руки, словно для объятья, упала в мягкий пушистый сугроб. Я не успел помочь ей, она сама уже поднялась.

— А ну, повтори! Сделай то же! — кричала она, улыбаясь во все лицо.

Ева хотела, чтобы я тоже упал и своим телом перекрыл отпечаток ее тела.

— Погоди-ка!

Я упал возле оставленной ею вмятины, наши руки и в снегу нашли друг друга…

Мы стояли и смотрели на эту картину, на глубокие отпечатки наших тел, контуры которых обвели голубоватые тени. Цепочка наших шагов прекращалась у этих вмятин.

Как сейчас вижу нежное, взволнованное и серьезное выражение, застывшее на ее лице. В то мгновение взгляд ее был задумчив и глубок, как вода в омуте.