В поисках христиан и пряностей - Найджел Клифф

Возблагодарив Господа за победу над врагами веры и «более чем когда-либо желая потрудиться на службе Господа», португальцы на следующий день отправились захватывать новых пленных. Пока они этим занимались, на них набросилась толпа туземцев, и им пришлось бежать. Вовсе не выставляя агрессоров дураками, хроники утверждали, что рассерженные туземцы были посланы Богом, чтобы отвадить христиан до того, как на место прибыли три сотни вооруженных воинов. И тем не менее только они прыгнули в лодки, как «на них напали мавры, и все сражались в великом беспорядке». Португальцам удалось убраться целыми и невредимыми и захватить новых пленников, включая юную девушку, которую забыли односельчане. Всего они согнали 240 мужчин, женщин и детей, которых предстояло связать и загнать на ожидающие корабли, где переполненные трюмы и палубы, кишащие крысами и тараканами, воняющие стоялой водой и гниющей рыбой, теперь воняли еще испражнениями дрожащих и паникующих рабов.

Когда живой груз доставили в Португалию, молва о нем разошлась широко. Взбудораженные зеваки запрудили гавань, сам Энрике приехал надзирать за распределением добычи. Сидя верхом на прекрасном жеребце и выкрикивая приказы, он превратил омерзительную сцену в апофеоз паблик-рилейшнс.

После мучительного плавания рабы являли собой жалкое зрелище, и по мере того как их нагими выводили на набережную и заставляли показывать свою силу, даже португальцы пришли в ужас. «Что за сердце может быть столь жестоко, чтобы его не пронзило жалостное чувство при виде этого сборища?» – писал хронист Гомеш Ианиш ди Зурара, очевидец происходящего, признавшийся, что оно тронуло его до слез.

«Ибо одни понурили головы и их лица были омыты слезами, когда они смотрели друг на друга; иные жалостно стонали, поднимая взоры к небесам и громко крича, точно взывали о помощи к Матери-Природе; третьи били себя ладонями по лицу и всем телом бросались наземь; еще иные возносили свои сетования заунывным пением, как это заведено в их стране. И хотя мы не понимали слов их языка, звуки его вполне передавали суть их печали. Но чтобы еще более усилить их страдания, явились те, на кого было возложено разлучить пленников и кто начал отделять одних от других… И тогда потребовалось отделить отцов от сыновей, мужей от жен, братьев от братьев. Никакого снисхождения не было выказано ни дружеским, ни семейным узам, но каждый отправился туда, куда выпала ему участь. Кто мог бы завершить такое разделение без весьма больших трудов? Ибо нередко в одну сторону отводили сыновей, а в другую – отцов, и последние тогда вскакивали с большой живостью и бежали к ним; матери сжимали в объятиях детей и бросались с ними на землю, получая удары без жалости по собственному телу, лишь бы детей у них не отнимали» [157].

Энрике глядел удовлетворенно. Он дал свой ответ критикам: пусть он не нашел золотых россыпей, зато поставил Португалию в один ряд с основными работорговыми державами мира. Когда в следующем году в Лиссабон доставили новый человеческий улов, скептиков наконец заставили замолчать. «Теперь, – отмечал ди Зурара, когда на борт кораблей хлынули любопытные, – не нашлось никого, кто согласился бы признать, что некогда был в числе недовольных. Когда видели, как связанных веревками пленников ведут по улицам, столпотворение было таково, что толпы славили великие добродетели принца, и ежели кто-то посмел бы вслух говорить противное, его быстро заставили бы замолчать» [158].

Закованные в кандалы невольники спасли поход Португалии за освоение океанов.

Рабство в Средние века было довольно распространенным явлением. Целые мусульманские сообщества были построены на рабстве: размах его был так велик, что в середине IX века в Ираке взбунтовалось полмиллиона рабов. Невольников продавали в торговых итальянских республиках: среди них особо выделялась Генуя, не церемонившаяся из-за того, откуда прибывает человеческий груз, и на торгах там регулярно появлялись крупные партии православных христиан. Еще большее число рабов привозили через Кавказ и Сахару, или же их захватывали пираты Берберского побережья [159]; по неким подсчетам, для продажи на невольничьих рынках Северной Африки пираты похитили в общем и целом более миллиона мужчин, женщин и детей. Мало какая страна не запятнала себя подобной торговлей, и мало кто видел в ней что-либо дурное. Большинство отмахивались от жертв как от людей низшего порядка; многие (включая африканских военных вождей, продававших своих врагов ради пшеницы, тканей, лошадей и вина) полагали законной добычей любого пленного. Чувствительные христиане утешали себя, воображая, что рабов спасли от безбожного существования, когда они жили ничуть не лучше животных, и никто не видел ничего странного в том, чтобы отобрать у человека свободу, лишь бы спасти его душу. Слезливый ди Зурара напоминал себе, что рабство произошло от проклятия, которое Ной после Потопа возложил на своего сына Хама: чернокожие, объяснял он, происходят от Хама и потому на веки веков подчинены всем прочим народам. Любые лишения, какие они терпят, заверял он своих читателей, бледнеют в сравнении с «чудесными новшествами, которые их ожидают» [160]. При жизни Энрике было захвачено или куплено и привезено в Португалию приблизительно 20 тысяч африканцев [161]; к началу следующего столетия их число выросло до 150 тысяч.

Новая ипостась принца Энрике как главы работорговцев никогда не давала его почитателям усомниться в его убеждениях крестоносца. Даже напротив: в этом они видели непреложное подтверждение тому, что его исследование Атлантики является прямым продолжением его пожизненного крестового похода. Поскольку Энрике был занят постоянной войной с неверными, и поскольку война с неверными была по определению справедливой, любой, захваченный им, являлся законным пленником и по обычаям того времени подлежал порабощению. В противоположность обычным работорговцам Энрике удостаивался высших похвал за постоянные напоминания, дескать, торговлей он занялся лишь для того, чтобы нести Евангелие злополучным язычникам. В глазах его соотечественников устраиваемые им рейды по захвату рабов были великими деяниями рыцарственности, достойными похвал не меньше, чем захват пленных на поле битвы. Сам Энрике, без сомнения, верил, что его новый вид коммерции не только прибылен, но и бесконечно угоден Господу.

Церковь не просто соглашалась, а прилагала немало усилий, чтобы ясно выказать свое одобрение. В 1452 году папа римский издал буллу, наделяющую португальцев властью и правом нападать, завоевывать и подчинять любых «сарацин, язычников и всех прочих неверующих» [162], каковые им встретятся, захватывать их имущество и земли и порабощать их в наследственное рабство, – пусть даже они приняли христианство. Рим уже даровал полное отпущение грехов всем христианам, отправившимся в поход под крестом ордена Христа, и в 1454 году передал ордену Энрике исключительную духовную юрисдикцию надо всеми недавно открытыми странами.

Поразительная мысль, что африканцы, которые почему-то не сумели прийти к истинной вере, находятся «за рамками законов Христа и в распоряжении, насколько речь идет об их телах, любой христианской страны», – была знаменем, которое первые европейские колонисты несли с собой по всему миру. Они путешествовали не только ради удовольствия новых открытий или торговых выгод: они плыли крестить и завоевывать именем Христа. Религиозное рвение вкупе с шансом грабежа эпического размаха было смертоносным стимулом, и он неумолимо погонит португальцев в Индию и за ее пределы.

Дорогой ценой инаугурации атлантической работорговли Энрике радикально расширил горизонты Европы. Делу, которому он положил начало, предстоит еще долгая жизнь, и внезапно оно станет тем более настоятельным, когда с Востока придет ошеломляющее известие.

Глава 5

Конец света

22 мая 1453 года солнце село над осажденным Константинополем [163]. Час спустя в прозрачном небе поднялась полная луна, но внезапно ее затянула чернота затмения, оставив лишь узкий нездоровый серп. Всю ночь напролет паникующие толпы метались по древним улицам, освещенным лишь мигающими красноватыми отсветами вражеских костров за стенами. Воздевая к небу драгоценные иконы и распевая молитвы Богу, Пресвятой Деве и всем святым, последние римляне знали, что древнее пророчество наконец свершилось. Небеса застились, конец подступал.

Более тысячи лет о твердыню стен Константинополя разбивались волны варваров и персов, арабов и турок. Он пережил опустошительные поветрия болезней, кровопролитные династические неурядицы и мародеров-крестоносцев. Золотой город кесарей постепенно превратился в выхолощенный остов, его население, составлявшее теперь десятую часть того, что жило тут в пору расцвета Византийской империи, было разбросано по полям, усеянным обломками былого величия. Но он все же держался. Давным-давно он утратил свой латинский язык и перенял греческий, на котором говорила большая часть его населения. Европейцы Запада давно уже называли эту империю греческой. Позднее историки окрестят ее Византией, по имени города, на месте которого вырос Константинополь. Но для своих гордых граждан он всегда был римским, последним живым и дышащим осколком античного мира.