Возвращение на Мару - Виктор Лихачев

— Люди — странные существа, папа. — Это была ее манера — без предисловия начинать разговор.

— Серьезно?

— А ты разве с этим не согласен? Всю жизнь они чего-то ищут, к чему-то стремятся…

— Разве это плохо?

Она пожала плечами.

— Мне кажется, Бог дает человеку все, что ему нужно. Надо только пользоваться этим и радоваться. Вот от этого у людей все их несчастья.

— Из-за того, что они пользуются и радуются?

— Не смейся, папа. Ты же понял меня.

Я поцеловал Машу.

— Умница. Так оно и есть. В юности я мечтал увидеть весь мир, много путешествовать, разговаривать с иностранцами на их родном языке. А оказалось, что лучше отчего дома и родной сторонки нет ничего, как нет ничего вкуснее той картошки в мундире, которую мы с тобой сегодня откушали.

— И молочко неплохо пошло.

— Неплохо.

— А представляешь, они там в Германии молоко из сои пьют. Ужас.

— Согласен.

Мы вспомнили о Лене и замолчали.Из задумчивости нас вывел сверчок. Когда впервые он подал свой голос, а случилось это в самом начале осени, мы с Машей очень обрадовались. Еще въезжая в мареевский дом, я сказал, что для полного счастья нам не хватает только мам и пения сверчка. Маша, услышав его нежно-ворчливый стрекот, тут же напомнила мне эти слова. А сегодня пришла моя очередь:

— Получается, дочка, что мы с тобой тоже странные люди. Вроде бы все у нас есть, а мамы нет и…

— Но ведь это же мама, — перебила меня Маша, — это не считается.

— То есть желать, чтобы вот здесь с нами была мама, можно?

— А ты разве против?

— Нет, конечно. Только… — И я замолчал.

— Говори, что замолчал?

— Не стоит, дочка.

— Почему?

— «Мысль изреченная есть ложь», — процитировал я Тютчева. — Жизнь все-таки странная штука, а потому и мы, люди — странные существа.

За разговорами и чтением тихо коротали мы свои мареевские вечера. Но дни летели на удивление быстро, и вот уже ноябрь сменил октябрь. Несколько раз выпадал снег, но затем он таял, превращаясь в грязную кашицу на нашем дворе. И все равно чувствовалось: зима близко. И когда в самом конце ноября, после Михайлова дня наш термометр показал минус двадцать пять градусов, мы с Машей не удивились: погода в России под стать народу, живущему в ней, — обожает крайности.

Да, это произошло в самом конце осени. Мне по делам нужно было задержаться в Вязовом. Когда я, замерзший, вошел в дом, на столе меня уже ждал ужин.

— Прости, Машуля, задержался. Ты, наверное, есть хочешь?

— Ничего. Мой скорее руки, а то остыло все, — сказала Маша. — Замерз?

— Есть немного. Не люблю межсезонье. Не знаешь, как одеваться. Утром — ноль градусов, а потом — бах — и сразу минус двадцать пять! Бедные сердечники и гипертоники.

И тут только я заметил, что дочь бледна.

— Ты не заболела, Машенька?

— Нет, все нормально. Давай садиться.

— Да Бог с ней, с едой! Что случилось?

— Вот поешь, тогда расскажу.

— Нет, будем по нашей традиции — и есть, и разговаривать.

— Хорошо. — И опять замолчала.

— Слушай, родная, не пугай меня. Дай лоб потрогаю.

— Папа, я здорова. Все, молимся — и за стол. Ты весь день ничего не ел.

Во время ужина Маша спросила:

— Папа, ты не считаешь меня трусихой?

— До сих пор ты не давала повода для этого.

— Спасибо. А ты ничего прошлой ночью не слышал?

— Нет, спал как убитый. — Тут я понял, в чем дело, и засмеялся. — Вот оно что! Слышала шорохи?

— Да.

— Мыши осенью с полей ближе к домам перебираются, наверное, одна в подполе оказалась. Ничего страшного, Машутка. Нам, кстати, в Вязовом кошечку предложили. Ей месяцев шесть, еще котенок. Шерстка трехцветная, мне такие очень нравятся. У нее даже имени нет, так что завтра принесу.

Маша оживилась:

— Здорово! Имя у меня давно есть — Дэзи.

— Почему Дэзи?

— Я сейчас «Бегущую по волнам» перечитываю.

— Понятно. У меня нет вопросов.

— Зато у меня есть. Ты правда думаешь, что это — мыши?

— А кто же еще? Если это крыса, особенно голодная, она бы так стала пол грызть, что я вряд ли мог спокойно спать. Если хочешь, давай сейчас осмотрим комнаты.

— Понимаешь, шорох какой-то странный. Словно он не снизу шел, а из самой комнаты.

— Почему меня не разбудила?

— Я хотела, но потом мне тебя жалко стало. Да и смеяться бы ты стал, — тихо сказала Маша. А затем вдруг спросила: — Папа, а ты в домового веришь?

Глаза дочери, не мигая, смотрели в мои. В первую минуту я хотел отшутиться и рассказать ей о народных суевериях, обрядах, когда темный народ в определенные дни года даже оставлял трапезу для домового, но взгляд дочери был так серьезен, что я ответил честно:

— Не знаю.

— Почему не знаешь?

— Почему, почему… По кочану.

— Не груби, пожалуйста.

— Тогда не задавай детских вопросов.

— Про домового — детский вопрос?

— Не про домового, а про отношение к нему… Прости. Я сейчас должен бы тебе рассказать о том, какая чушь — все эти суеверия, а расскажу о другом. Слушай. Было это в моей юности. Я жил в доме, наподобие этого. Но наступила пора покинуть его. И вот в одну из последних ночей чувствую, будто кто-то пробежал по мне.

— Пробежал?

— Вот именно. Начиная с пяток и до спины. Я вскочил как ужаленный. Сразу же включил свет. Никого. В доме жила кошка, крыс сроду не водилось, но я все-таки посмотрел под кровать, за углами — никого. Решил, что показалось. Но только выключил свет и лег в постель — все по-новому.

— Может, это во сне?

— Так я едва глаза закрыть успел!

— А что дальше?

— После пятого раза я разбудил отца, и мы с ним вместе все углы обыскали. Я его попросил: «Когда выключу свет, слушай». Выключаю. По мне опять что-то осязаемое — и на грудь. Мне жутко стало. «Слышишь что-нибудь?» — спрашиваю отца. Оказывается, ничего он не слышит. Тогда я хватаю одеяло с подушкой — и в сад, в беседку, благо на дворе лето было. Только лег — и все по-новому. Да вдобавок вдруг голоса услышал. Опять вскочил, хватаюсь за топор — и за беседку… Представляешь, как это со стороны выглядело! И спустя много лет один мудрый человек, которому я все это рассказал, вместо того, чтобы посмеяться вместе со мной, долго молчал, а потом произнес тихо: «Это домовой был. Они к добрым хозяевам хорошо относятся. Вроде бы тоже из бесовского рода, а какие-то особенные. Но если хозяин покидает дом навсегда — им это очень не нравится. Вот он и посчитался с тобой напоследок».

— Папа, ты в это веришь?

— Я же тебе сказал честно: не знаю. Но в тот вечер я был в здравом уме и совершенно трезв. И вообще, дочка, в мире столько непонятного, и последнее дело называть то, чему еще нет объяснения, суевериями и народным невежеством. Вот давай на этой высокой ноте и закончим наш разговор.

— А можно я ночью с тобой лягу?

— Слушай, неужели ты и впрямь у меня трусиха?

— Так можно или нет?

— Если честно, меня не радует перспектива всю ночь на одном боку лежать. И тебе, родная, не три года, и даже не семь. Давай договоримся так: ляжем как обычно, но если что-то услышишь — милости прошу ко мне.

И все-таки я видел, что дочь с тревогой ждет ночи, а потому, дабы успокоить ее, перед сном добросовестно облазил все уголки дома. Затем мы оборудовали место для нового жильца — Дэзи. Уже лежа каждый в своей постели, досыта наговорились: вспомнили Лену, лето, пообсуждали планы на будущее. Одним словом, я старался всеми силами отвлечь Машу от тревожных мыслей. Постепенно ее ответы становились все проще и короче, и вскоре до меня донеслось тихое посапывание. Слава Богу, теперь можно спать.

Я люблю это состояние засыпания. Мимолетное, оно приносит детские воспоминания со всеми запахами, цветом, ощущениями, которые невозможно воспроизвести в дневной реальности… Если бы не сверчок с его убаюкивающей песней без начала и конца, это сладкое засыпание продлилось бы дольше… Кто, интересно, первым сказал так замечательно: «Сон смежил веки»? Вот именно — «смежил». Только что жил, бодрствовал — и уснул…

Шорох раздался от той стены комнаты, где находились книги. Я прислушался. Шорох повторился. Дрема исчезла, будто ее и не было. В то же мгновение раздалось шлепанье босых ног по полу: это Маша бежала ко мне.

— Папа, ты слышал?!

Дочь с разбегу влетела на мою кровать. Конечно же, слышал. И в этот момент по-настоящему разозлился: в конце концов почему мы должны дрожать от страха в собственном доме? Домовой ты или самая обыкновенная крыса, я не позволю тебе пугать нас.

Раздетый человек чувствует себя более беззащитным, нежели одетый, поэтому я быстро натянул брюки и, одевая рубашку, шагнул за перегородку. То, что я увидел в комнате, заставило меня в буквальном смысле слова остолбенеть. На Машиной кровати сидели и смотрели на меня два человека.