Падеспань - Ростислав Жуков

– Гога! – сказал я. – А это-то тебе зачем?

– Э-э… – сказал Гога. – Героин делать.

Так делать. Русские слова Гога иногда забывал. Как-то раз он попросил у Шосса рубашку, и он ему дал. Вечером Шосс увидел, что рубашка висит у него на кровати ненадёванная, но выглаженная.

– Гога, – сказал Шосс, – ты же просил рубашку, а сам её не взял.

– Э-э… – сказал Гога. – Я её взял, э-э… так сделал, – Гога изобразил, как гладил рубашку утюгом), – и… э-э… на место поставил.

– А почему не надел?

– Не знаю.

После этого случая мы с Шоссом разработали целый язык, в котором абсолютное большинство слов было заменено на «так делать», сопровождаемое соответствующими жестами. К примеру, один из нас говорил другому:

– Сейчас я пойду туда, где так делают, там вода так делает, а потом я пойду туда, где так делают, и буду сначала так делать, а потом так делать.

Жесты при этом объясняли, что человек сначала пойдёт в душ (то есть в то место, где моются и где сверху течёт вода), а потом в салон, где едят и смотрят телевизор, чем и будет заниматься, после чего пойдёт спать.

Нодару, который по-русски говорил очень хорошо, так как был менее заторможенным, чем Гога, этот язык очень понравился, и он, например, спрашивал у Шосса насчёт тюбика зубной пасты:

– Шосс, у тебя есть это, с которым так делают, чтобы так делать?

При этом Нодар смеялся до упаду. Гога же смотрел на нас из своего далека как на идиотов, так как эта игра была ему непонятна.

…А вы думаете, это такой примитивный язык? Как бы не так: Шосс, фельдшер по профессии, сумел выразить на нём такое понятие, как «вегетососудистая дистония». А также он сумел передать название известного произведения «Материализм и эмпириокритицизм»!

Правда, для передачи этих понятий потребовалось больше времени, чем для выражения «тюбик зубной пасты», ну так ведь эмпириокритицизм – это вам не какой-то тюбик!

Глава 6. Альберг «Эль Парке» – III: А. М. Бедарьков и другие. «Фарола»

На сцене появляется Анатолий Михайлович Бедарьков. Робость и трепет охватывают меня при попытке хотя бы вкратце рассказать вам об А. М. Бедарькове, которого все экс-советские обитатели альберга звали просто Михалыч.

Некоторые русские именовали его также «Ленин». Эта кликуха, впрочем, распространения не получила, а самому Михалычу категорически не нравилась. Дело в том, что В. И. Ленина он никогда не называл по имени, а только разными крайне нехорошими словами, приводить которые здесь нет особой надобности. Михалыч был политик. Таковыми он считал, кроме себя самого, всего нескольких человек из многих репрессированных в Советском Союзе диссидентов, да и среди тех он, несомненно, являлся первым. А. И. Солженицына, к примеру, Михалыч к политикам вообще не причислял.

Михалычу было 50 лет; он был крепок, бодр и лыс. Он был белорус. По его словам, 17 лет он провёл в советских лагерях за свои политические взгляды, после чего покинул территорию бывшего СССР. Сменив четыре велосипеда, он пересёк на них Польшу, Германию, Швейцарию, Италию и Францию. В этих странах он пережил множество занятных приключений, о которых регулярно нам рассказывал.

В итоге он приехал в Испанию и теперь жил в альберге. Велосипед Михалыч сдал в камеру хранения, а питался Михалыч в нашей столовой на Палос де ла Фронтера.

Бардак, царивший в альберге, Михалыча нимало не волновал. Михалыч работал над книгой, которая называлась «Развитие преступного мира в СССР». (Позже, весной 1996 года, она вышла в свет на испанском языке и с портретом самого Михалыча на обложке. Я лично держал книгу в руках).

Попив утром в альберге чаю, Михалыч отправлялся продавать газеты «Фарола», после чего обедал в столовой и удалялся на вокзал Аточа, где работал над книгой или просто спал в ботаническом саду, а вечером возвращался в альберг к раздаче бокадильос, то есть не раньше восьми вечера.

Ужиная бокадильос с чаем в компании русских, то есть всех экс-советских, он беседовал с ними о всякой всячине и давал им различные дельные советы.

Население альберга, перемешанное в спальнях искусственно, в салоне, конечно, кучковалось за столами по расам и нациям: марроканцы – с марроканцами, негры – с неграми, да и то граждане не всякой страны сядут за один стол с гражданами всякой другой, пример – Гана и Либерия; там в сумраке блестят очки на пьяной роже Дядьки – значит, там поляки; здесь мерцает лысина Михалыча – значит, вокруг него собрались бывшие «наши».

Там, в салоне, мы с Михалычем и познакомились.

Разговор с Михалычем. Расспросив нас о Санкт-Петербурге, о том, о сём и выслушав наши сетования на полное отсутствие денег и перспектив их заработать, Михалыч стрельнул у нас сигарету и сообщил, что это не проблема.

– Завтра, – сказал Михалыч, – встретимся в столовой. Вы ведь едите на Палос де ла Фронтера? После обеда я покажу вам, где баня. Где вы моетесь, в душе? Никогда туда не ходите, ещё заразитесь грибком. Я вас отведу в баню, там чисто и вода горячая, а билет стоит 4 песеты. Если у вас нет – я заплачу. Одежда вам нужна? Ну, конечно. Вот я, когда живу в какой-нибудь стране, всегда встаю на её довольствие и одеваюсь полностью в одежду этой страны. В Швейцарии я был одет во всё швейцарское, в Италии – во всё итальянское. Сейчас я одет во всё испанское. Завтра четверг – я вас отведу на роперо.21 Там вы выберете всё, что вам надо из одежды. Потом я поставлю вас продавать газеты.

Мы сказали Михалычу, что уже ходили в контору «Фаролы», но у нас там ничего не вышло, и нам сказали приходить потом.

– Ну вот и придёте потом, – сказал Михалыч, – а завтра я вам дам свои газеты. Цена газеты 200 песет. Продаёте газету за 200 – 100 песет мне, 100 – вам. Я вам дам для начала 10 газет. Заработаете 2.000, тысячу отдадите мне, на свою тысячу купите у меня уже 20 газет. Потом, когда вам выдадут тархеты, будете брать в офисине газеты по 50 песет и иметь будете уже по 150 песет с каждой газеты. Да вам и так будут деньги давать. Испанцы – они такие: деньги дают, газету не берут. Денег у вас заведётся столько, что не будете знать, куда их девать.

Эта перспектива нам понравилась. На следующий день мы встретились с Михалычем после обеда на Палос де ла Фронтера.

Баня и роперо. Для начала Михалыч отвёл нас в баню. Она находилась в 20 минутах ходьбы от нашей столовой, возле метро Эмбахадорес (линия 3). Входной билет стоил 4 песеты; в спичечном коробке у нас было песет 15. Мыло и полотенца мы принесли с собой. Их, впрочем, можно приобрести и в бане за отдельную плату. В душевых кабинках, действительно, было чисто, а вода была как горячая, так и холодная22.

После помывки и перекура (Михалыч курил наши сигареты; хоть убей, не помню, откуда они у нас тогда взялись) мы пешком отправились на роперо.

Путь пешком от бани до роперо занял не меньше часа, к тому же всё время надо было идти в гору. Роперо, куда привёл нас Михалыч, находилось возле метро Новисиадо (линия 2) при евангелистской церкви. Работало оно по четвергам с двух до пяти. Найти его было легко по множеству самых разномастных плусов у входных дверей. В ожидании открытия роперо плусы занимали живую очередь.

В два часа двери открылись, и священник раздал номерки – отдельно, начиная с первого номера, для мужчин, и отдельно для женщин. В церкви во дворике желающим выдали бокадильос, печенье и горячий кофе, и хотя мы с Шоссом недавно до отвала наелись на Палос де ла Фронтера, всё предложенное мы осилили.

Когда подошла наша очередь, мы пошли выбирать себе «всё испанское». В комнате, завешанной и заваленной одеждой, две монашки23 спрашивали, какая именно одежда требуется, и предлагали на выбор рубашки, куртки, брюки, свитера и т. д. Всё это бывшее в употреблении, но чистое и глаженное. Иногда встречались и новые вещи.

Как я, так и Шосс набрали впрок по огромной куче одежды. В этом же роперо каждому вдобавок выдавали новые, с этикеткой, носки и трусы, а также станок для бритья и мыло. Заминка вышла с обувью (у меня 45 размер); всё-таки ботинки мне нашли, и я их надел по совету Михалыча прямо на улице:

– Эти попы любят, когда переодеваются прямо здесь – значит, их обувь кому-то нужна, – сказал Михалыч.

«Фарола». Обременённые огромными сумками с одеждой, мы двинулись, опять-таки пешком, потому что на метро Михалыч тогда почему-то принципиально не ездил, в направлении весьма далёкого отсюда альберга. Пройдя по улицам Сан Бернардо, Гран Виа и Алькала, миновав Пасео дель Прадо и площадь Сибелес, мы поднялись в гору и вступили в парк Ретиро. Прошагав его весь, мы остановились на отдых в северо-восточном углу парка, за которым пересекаются улицы О’Доннелл и Менендес Пелайо.