Безвозвратно утраченная леворукость - Ежи Пильх

— Ты где спрятался? Ты где спрятался?

Они стояли на берегу и кричали. У них еще оставалась надежда, что очередным этапом на пути сенсационных приключений будет теперь большая игра в прятки. И туг нечему удивляться, ведь трудно вообразить, трудно представить, что тот, с кем еще двадцать минут назад вместе пили пиво в дринк-баре «Олаф», уже спрятался на том свете.

Кто-то наконец их услышал, кто-то позвонил, приехали, открыли прокат, взяли байдарку, поплыли, нашли и достали. Но сколько это заняло времени? Лапанув — тихая местность на периферии, капитализм добирается сюда черепашьим шагом, к довоенным телефонам на рычажках даже социализм еще не добрался. Объективно говоря, это весьма идиллические черты, но того, кто лежит на глубине пяти метров под водой, они не радуют. Его достали через сорок минут, потом искусственное дыхание, потом массаж сердца, электрошок И страшный крик матери над телом семнадцатилетнего подростка.

Я смотрю на две пары почти новых носков, лежащих на берегу. Смотрю на эти забытые носки и думаю, что в моих краях такое все-таки невозможно было бы представить. Невзирая на масштаб трагедии. Я смотрю на эти носки, и мне вспоминается ботинок. Ботинок дяди Адама, лежащий на крыше тира. Адам тоже умер, ступив на путь, на котором случаются только единственные и неповторимые приключения. Когда это было? Давно это было, но до сих пор мне снится порой звериный крик бабушки над его трупом, обутым лишь в один ботинок. Он умер, потом пролежал целую ночь на парковой скамейке, и какой-то проказник ботинок у него тогда снял и забросил на крышу стоящего рядом спортивного тира. Но откуда мы могли об этом знать? Страшная смерть дяди парализовала нас, а отсутствие ботинка парализовало еще больше. Но моя вредная бабка знала, что отсутствующий ботинок должен найтись, и начала искать, и искала, и нашла ботинок на крыше спортивного тира в парке около ресторана «Пяст».

И что же в итоге произошло? Был нарушен порядок вещей. Измученное мертвое тело вскрывали в морге в Чешине — а мать с остервенением искала ненужный ботинок. И что же в итоге произошло? Был сохранен порядок вещей. Потому что смерть должна быть на месте смерти, отчаянье на месте отчаянья, а ботинок на месте ботинка. Но это, пожалуй, невозможно, порядок вещей не мог быть сохранен, потому что его, пожалуй, вовсе нет. А кроме того, почему это, извините, за последствия сохранения порядка вещей всегда должен отвечать я? Ведь в результате не кто иной, как я, должен был на глазах у публики в странном состоянии ужаса, смешанного со стыдом, забираться на крышу тира, должен был, обуздывая свой чудовищный страх (ведь я боялся этого ботинка, как привидения), отчаянно лезть за этим ботинком.

Я смотрю на две пары носков, брошенных в траве, и знаю, что свобода моя иллюзорна, я смотрю на носки утопленника, и проклятый атавизм нашептывает мне, что ведь это почти новые носки, что нужно страх побороть и нужно бы их взять и выстирать… Две пары носков в траве, ботинок на крыше тира — вот что остается, когда все кончается.

«Это и есть ты»

Он был очень маленького роста, обладал по крайней мере тремя талантами и с большим мастерством играл на аккордеоне. Я засыпал, а сверху, из маленькой комнатки на чердаке, лилась музыка. Потом австрийский аккордеон исчез, скорее всего, стал предметом обмена: инструмент за бутылку, спирт за мелодию, гибель за искусство. Он не дожил до сорока, а его таланты умерли еще раньше.

Другое дело, что все три (талант математический, талант шахматный и талант храбрости) начали обнаруживаться в глубочайшем детстве. Совсем маленьким мальчиком он считал быстрее, чем продавщица в универмаге, у всех, даже у пана часовщика Броды, он выигрывал в шахматы и ничего не боялся. Стал бы он, если бы судьба сложилась удачно, шахматным чемпионом мира, Европы, Польши? Не знаю. В шахматы он играл превосходно, почти совсем не смотрел на шахматную домку — он видел гораздо больше, но ему не было дела, что он видит больше. Мы корпели над деревянными фигурками, движения наши были медленными и неуверенными, статичное спокойствие царило на поле боя. В его же голове проносилось стремительное и летучее сражение, партия за партией, тайфун геометрии, его шахматы были игрой более скоростной, чем хоккей, слон бежал, ладья рассекала поле, ферзь атаковал. Мат, еще мат, опять и опять мат, прежде чем человек успевал что-то сообразить.

Стал бы он, если бы все сложилось как полагается, ученым, математиком, профессором математики? Наверное, нет, но уже малолеткой в сложении больших колонок цифр он оказывался лучше кассирш, да и потом, в гимназии, когда время стало уходить на разные капризы и нужно было его наверстывать, он спокойно, без усилий и хлопот прорабатывал за две недели годовой курс математики. Но самым великим его даром была храбрость, в храбрости он себя полностью реализовал, профессором и чемпионом отваги он стал уже смолоду. То, что он не боялся плавать и нырять на самых больших глубинах и в водоворотах, — это пустяки. То, что двенадцатилетним мальчишкой он прыгал на полудетских лыжах с большого трамплина в Малинце, — это пустяки. То, что с десятиметровой вышки в бассейне он бросался в воду с такой отчаянностью, будто хотел упасть как можно больнее, — это пустяки. Десятки, сотни подобных выходок, скачков, пируэтов над пропастью — это пустяки. Но ведь он не боялся даже Рекса фотографа Виселки.

Рекс фотографа Виселки был грузным бернардином размерами с упряжную лошадь. Кроткое, спокойное и добродушное животное на грани слабоумия. Пёс-старпёр. С ангельской покорностью он терпел целые поколения чудовищ (маленьких мальчиков) и бестий (маленьких девочек). Чудовища и бестии досаждали ему, тянули за шерсть и за уши, орали во все горло, папочки чудовищ и бестий орали еще сильнее, посредством безотлагательной порки заставляли чудовищ и бестий образцово позировать, мамочки чудовищ и бестий становились на их защиту и начинали рыдать — Содом и Гоморра. Пес был терпеливым свидетелем этих ежедневных падений человечества, позволял делать с собой все что угодно, не жалуясь сносил унижения, когда ему примеряли солнечные очки или пляжные шляпы, без сопротивления позволял себя запрягать и угрюмо тащил по парковым аллейкам диковинную коляску, которой правило умильное чудовище или заливающаяся счастливым смехом бестия. Он ежедневно вставал, ежедневно шел на работу, ежедневно возвращался, ежедневно ел, ежедневно засыпал.

Но периодически ему надоедала удушающая монотонность, периодически, каждый квартал, каждые несколько месяцев, он впадал в отчаяние, что-то в нем лопалось и его охватывало бешенство. Рекс фотографа Виселки высвобождался тогда из самых крепких привязей, перепрыгивал самые высокие ограды и, точно злобное кровавое привидение, кружил по окрестностям. Из его глотки извергался смертоносный хрип, глаза светились, точно кладбищенские галогены, черная пена облепляла морду. Никто, даже фотограф Виселка, не осмеливался тогда к нему приближаться, никому это, впрочем, и не приходило в голову, при виде него все убегали, захлопывались все двери и ворота. Зверь, гонимый неведомым отчаянием, яростно атаковал мир, поднимал великий бунт, финалом которого должна была стать смена существующего порядка. Жизнь ведь не может пройти в позировании для инфантильных фотографий, жизнь может быть настоящей. Пес вылущивал голову из ошейника повседневности, и его встречало то, что встречает каждого, кто пробует вытащить голову из ошейника повседневности, его сдавливала огненная петля безумия. Тогда он бежал без цели, оказывался на опустевших дворах, пропадал в лесных чащах, выл, наводя ужас, под башней костела.

Во время этих адских ретирад Рекс неизменно, а порой и по несколько раз попадал на наш двор. Запах довоенной скотобойни был здесь ощутим еще и в шестидесятые годы. Из-за приоткрытых занавесок, из-за двойных кухонных окон мы смотрели, как он рыскает, нюхает, как пропадает на долгие минуты в старой коптильне или помещении для убоя скота. Вот тогда появлялся шанс его усмирить. Когда Рекс влезал, предположим, в коптильню, кто-то должен был с молниеносной быстротой облететь дом, беззвучно перемахнуть через железные въездные ворота (просто выйти во двор было невозможно, он слышал каждое нажатие дверной ручки, легчайший скрип петель), так вот, перемахнуть через ворота, перебежать на цыпочках выложенный камнями двор и, рискуя увидеть прямо перед собой разверзшуюся, как могила, пасть, дойти до приоткрытой двери, дойти, добежать, долететь на невидимых крыльях до этой двери и с молниеносной быстротой закрыть ее, а потом, судорожно вцепившись в дверную ручку, сдержать страшный штурм изнутри, грохот, вой — когда не только дверь, но и стена вот-вот рухнет, — все это сдержать и еще трясущимися руками закрыть дверную скобу.

У него руки вовсе не тряслись, а даже если руки у него уже и тряслись, то когда он бежал по двору, когда вот-вот мог преобразиться в собственный труп, всякая дрожь у него прекращалась. Черная глазурь ужаса облепляла мне горло, я смотрел, как он даже не бежит, а самоуверенно шагает по двору, запирает пса (у которого до утра все причуды пройдут, бунт уляжется), смотрел, как он играет с опасностью и как ни на йоту не осознает своего дара, дара отсутствия инстинкта самосохранения, дара отсутствия воображения (сумма этих двух отсутствий дает дар храбрости). Но это, в конце концов, не важно, даже если он не умел оценить своей невменяемой удали, то все равно извлекал из нее максимальную пользу. В шестидесятые годы в Польше не было поступка более храброго, чем усмирение Рекса фотографа Виселки из Вислы-Уздровиско. Но все это не важно, потому что из остальных своих даров и способностей он не извлекал никакой пользы, у него вообще не было тяги ни к какому занятию. Ни к шахматам, ни к математике, ни к чтению, ни к спорту, ни к сельскому хозяйству. Ни к ремеслу, ни к Богу, ни к музыке. Он несся по свету (точно ошалевший пес фотографа), и не было такого места, где он мог бы остановиться, и не было вещи, которая могла бы его занять. «Земля вызывает какую-то дрожь / тут, в сердце. Это и есть ты», — говорит автор «Умерших из Spoon River»[45]. В нем ни земля, ни небо никакой дрожи не вызывали — сердце было невосприимчивым.