Необязательные отношения - Ирина Кисельгоф

— Оглянулась? — спросила Аська.

Линка подняла на Аську недоумевающий взгляд.

— Вдруг помер? — членораздельно пояснила Аська слабоумной Линке.

— Да ну, — отмахнулась та. — Что с ним сделается?

Действительно, Наиль был жив до сих пор, он обреченно ждал Линку.

— Притерпелся, живя надеждой, — говаривала Аська. — Не приведи господь надежде осуществиться. Парень не вынесет разочарования.

— Аська! Ну хватит, — взмолилась Линка. — Мы же не об этом.

— Ах да. Забыла. Мы о высоком. Ну, и что дальше с нашим Стасиком?

— У него такой тембр, — Линкины глаза затуманились, — низкий, бархатистый. У меня всякий раз мурашки по коже. Слышу его голос, и плакать хочется.

— Отрежь яйца и смейся, — посоветовала Аська и откупорила очередную бутылку пива.

— У тебя руки так и чешутся отрезать что-нибудь, — разозлилась Линка. — Хирург ты наш!

— Хирург-яйцерезка! — захохотала Аська. — А я терпеть ненавижу, когда наши хирурги пялятся на рентгенснимок органов малого таза и ржут как кони, глядя на спираль. Ржут твоим любимым тембром, между прочим.

— Это не тембр. Это вибрация голосовых связок потоком воздуха. — Лаврова пропела басом. — Балалайка блынь-блынь-блынь-блынь!

— И гармошка дрынь-дрынь-дрынь-дрынь! — басом поддержала Аська.

— Погремушка бла-бла, — грустно согласилась Линка.

Никита стал ходить на занятия в изостудию. Лаврова рассказывала ему о великих художниках. Она показывала ему репродукции удивительных картин Джузеппе Арчимбольдо, вдохновленного рисунками Леонардо, индийскими миниатюрами, древними манускриптами, где растения, лица, фигурки складывались как мозаики из других; плодов, фигурок и лиц.

— Здесь изображены времена года. Они соответствуют этапам возраста человека. Угадай, где лето, весна, осень и где юность, молодость, старость.

— Это просто, — отвечал понятливый ребенок.

Лаврова им гордилась. Она, затаив дыхание, следила, как его пальцы бережно касаются дешевых репродукций гения Арчимбольдо.

— Что тебе больше понравилось?

— «Весна» понравилась, а «Осень» нет.

— Почему не понравилась?

— Ну, — Никита вдруг передернул плечами. — Она рыхлая, мягкая, вся расползается. Пахнет гнилыми яблоками, и вкус у нее горько-сладкий. Противный. Он еще долго на языке и зубах остается. Понимаешь?

Никита видел, слышал, чувствовал, мыслил живыми образами. Лаврова этому не удивлялась. Таким, по ее мнению, и должен быть настоящий художник.

— Творчество Арчимбольдо следует «Тайной философии», суть которой заключается в том, что каждый предмет, процесс или мысль имеет две разные стороны одного и того же, белую и черную, жизнь и смерть. Плавно или яростно перетекают они из одного состояния в другое, вкладываются друг в друга, как матрешки, всегда меняясь местами. Сегодня это маленькая матрешка, а завтра она самая большая, — переиначивала по-своему Лаврова.

— Как это?

— В «Тайной философии» написано: огонь горяч и сух, земля суха и холодна, вода холодна и влажна, воздух влажен и горяч. Все это колдовские превращения, загадочные метаморфозы одного и того же единственного существа Замкнутый цикл необыкновенной жизни природы.

Никита смотрел в дали дальние зачарованными глазами.

Лаврова рассказывала ему о необычайном каталонском художнике Дали, странном и самовлюбленном, как мифический Нарцисс.

— Маленьким мальчиком он создал произведение искусства из трухлявой двери и вишен.

— Как это? — опять удивился ребенок.

— Он все переставил местами. Вынул из старой двери жуков древоточцев и вставил их в сердцевину спелых вишен, а косточки вишен заняли место жуков. Трухлявая дверь преобразилась волшебным образом. Ее безжизненная поверхность засветилась влажными золотистыми косточками, украсилась спелыми винными вишнями. Она зажила жизнью жуков древоточцев, отчаянно плывущих в растекающемся, густом вишневом соке.

Лаврова показывала Никите картину Дали с изогнутым, расплывающимся циферблатом часов, чтобы продемонстрировать, что время не только течет. Оно также искажается, двигаясь то быстрее, то медленнее. Изменяясь само, оно меняет все на свете.

Она рассказывала о тайне улыбки Джоконды, которую никто не смог разгадать сотни лет, потому она до сих будоражит умы и распаляет воображение людей.

— Как она улыбается? — спросила Лаврова.

— Для себя, — не задумываясь ответил очарованный странник.

— Что значит «для себя»?

— Ну, так бывает, когда думаешь о чем-то своем, хорошем. Поняла?

— Когда мечтаешь?

— Не всегда. Иногда когда мечтаешь, а иногда это уже сбылось.

Лавровой не приходило в голову, что улыбка Джоконды не предназначена зрителю. Ее мог случайно поймать своей кистью художник, как энтомолог ловит и накалывает редких бабочек булавкой. Едва заметная улыбка Джоконды — это бабочка, сложившая крылья. Взгляд сверху. Странно, что такое пришло в голову маленькому мальчику.

Лаврова находила в Интернете фотографии садов камней, созданных закрытой культурой жителей островов, находящихся в краю восходящего солнца, и показывала их Никите.

— Японцы приходят сюда и долго и молчаливо созерцают свои магические сады.

— Зачем?

— Чтобы понять, как неведом и мир, и сам человек.

— Зачем?

— Это вызов. Жить должно быть интересно.

Лаврова отдавала свои знания щедрым потоком, рассыпала их из рога изобилия своей памяти. Ей хотелось отдать как можно больше и быстрей, словно времени у нее было в обрез.

Глава 15

Из школы высыпала галдящая толпа одинаково одетых детей. Навстречу Лавровой летел, самолетиком расставив руки, маленький ребенок, одетый по-взрослому, в строгий костюм и галстук с рисунком. Синий галстук скособочился, за костюмной спиной эклектично торчал рюкзак, рот был раскрыт в диком крике. Ребенок приветственно боднул головой Лаврову, крик захлебнулся в ее животе.

— Привет, — сказала она. — Шла мимо. Дай, думаю, отведу в изостудию.

— Здорово! — Он поднял голову.

Под правым глазом намечался фонарь, верхняя пуговица у рубашки была оторвана, хохолок воинственно топорщился петушиным гребнем.

— Доложите обстановку, полковник, — приказала Лаврова. — Со щитом или…

— Со щитом! — гаркнул полковник и победоносно задрал кулак вверх. Костяшки пальцев были ободраны.

— И кого вы щитом?

— Сишников! Они Пузо били. А мы их за Пузо отдубасили, отплющили и под конец закатали! — Мальчик энергично забоксировал воздух.

— За Пузо? — удивилась Лаврова — Вы же его презираете.

Пузом был одноклассник Никиты, пария и изгой, безответный объект классного террора. С ним никто не дружил, не разговаривал, его не замечали.

— Представляешь! — удивлялся Никита — Ему Дервиш стул на ногу поставил и сел. Случайно! Дервиш даже внимания не обратил. А это Пузо… — Никита задохнулся от возмущения, — терпело и ревело три часа, вместо того чтоб по шее дать!

— Кому дать? — спросила Лаврова. — Дервишу?

— Ну.

— А потом вы всей толпой навалитесь и таким же образом обучите Пузо вежливости?

— Нет.

Лаврова склонила голову и прищурилась. Ребенок сделал честные глаза и ушел в несознанку.

— Все равно интересно, почему вы Пузо защищали?

— Как ты не понимаешь? — возмутился ребенок. — Это же наше Пузо, а не ихнее!

— Их, — машинально поправила Лаврова.

— Я так и сказал! И знаешь. Не пойду я в изостудию. Надоело!

— Почему?

— Потому! Надоело рисовать всякие кубы и кувшины!

— Ты ведь уже так много узнал. Что такое светотень, перспектива…

— Фигня! Я и раньше все знал. Я буду комиксы рисовать, там это не нужно.

— Даже в комиксах все персонажи имеют, тень. Это только начало. Все художники начинали с малого, много работали и постоянно учились. Всю жизнь. Учиться живописи и заниматься искусством, особенно в давние времена, было очень опасно. Тогда не создавали изостудий, где все преподносят на блюдечке. Понимаешь? Очень опасно!

— Почему опасно? — попался в ловушку ребенок. Лаврова про себя улыбнулась.

— Во времена господства инквизиции художник, надев маску и плащ, под покровом ночи тайком пробирался темными переулками к окраине города. К мрачному зданию, где в подземелье скрывалась покойницкая, — тихо, как заговорщик, рассказывала Лаврова — Художнику это было нужно, чтобы живопись получалась правдивой. Чтобы научиться достоверно передавать характер своего героя, его настроение и даже судьбу. Ты только представь, в промозглом холоде и мраке покойницкой, освещенной единственным факелом, он изучал строение мертвого тела, и его свидетелями были лишь тени умерших людей! Художник рисковал своей жизнью, его могла схватить святая инквизиция.