Прометей в танковом шлеме - Роман Андреевич Белевитнев

к другому острову, заметались по льду. Я оглянулся назад и увидел танк «Т-26», мчавшийся наперерез им. Откуда он тут взялся? Все танки нашей роты — я это видел — пошли левее, они сейчас ведут бой на острове, приближаются к нам с другой стороны, теснят финнов сюда. А между тем, танк огневым вихрем носился по узкому ледяному полю, разделявшему два острова, налетел на густые группы белофиннов, в упор расстреливал их из пушки, косил из пулеметов, давил гусеницами. Наконец, он приблизился к нам. Из башенного люка выглянул капитан Клыпин, что-то крикнул нам, но что — мы так и не разобрали: люк тут же захлопнулся и клыпинский танк снова ринулся в бой.

Остров Тупури-Саари был взят, а весь пролив, отделявший его от соседнего острова, чернел от трупов врагов.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О капитане Мазаеве я думал не только в дни боев на Карельском перешейке. О нем я частенько вспоминал и в госпитале, куда надолго попал после ранения. Мало сказать — вспоминал. Теперь всех командиров, с которыми сталкивала меня военная судьба, я вольно или невольно сравнивал с ним. Старался делать это как можно беспристрастнее, объективнее. И все равно как-то так получалось, что в моем представлении Маташ Мазаев хоть в чем-нибудь, но обязательно выигрывал. В чем тут дело — сам не пойму.

Вот тот же Николай Яковлевич Клыпин. Отличнейший командир. Никто этого у него не отнимет. Распорядительный, смекалистый, хваткий. И товарищ надежный. С какой стороны на него ни посмотришь, кругом положительный. И герой, настоящий герой.

О том, что капитану Клыпину присвоено звание Героя Советского Союза, я узнал в госпитале. Газета с Указом хранилась у меня в тумбочке. За дело присвоено. Сам видел, как он крошил врага на льду между двумя островами. Да и после, когда наступали уже под Выборгом, Клыпин не раз отличался своей храбростью, изумительной отвагой. А вот, если бы мне сказали: выбирай, с кем пойдешь в самый трудный бой — с Клыпиным или Мазаевым? — я бы выбрал Мазаева. Спросили бы меня: почему? — честное слово, не смог бы ответить. Даже самому себе. Ну, как тут объяснишь, если Николай Яковлевич Клыпин, теперь Герой, известный всей стране, а Маташа Хамзатханавича Мазаева знают только те, с кем он служил, работал, а я все-таки предпочтение отдал ему, Мазаеву? Где тут здравый смысл, логика? Да и сравнивать-то, сопоставлять их как-то нехорошо, несерьезно, тем более, что одному из них я обязан жизнью. Может, с моей стороны — это простая неблагодарность, черствость, неумение на добро отвечать добром? Нет, Николаю Яковлевичу Клыпину я благодарен до самой глубины души и готов отплатить ему тем же, чем обязан. Так в чем же тут дело? Может, в том, что Мазаева знаю больше, чем Клыпина?..

Но вот рядом со мной лежит на госпитальной койке капитан Курдюмов Сергей Павлович. Я хорошо знаю, что он бесстрашный разведчик. Несколько раз водил отряд лыжников в глубокий тыл врага и там такой тарарам учинял, что белофинны бросали против горстки наших разведчиков большие силы. Еще в январе Курдюмова наградили орденом Красного Знамени, а недавно вышел новый Указ о награждении его орденом Ленина. Ясно, что такие награды даются не за красивые глаза.

Впрочем, глаза у него в самом деле красивые, видимо, девушки от него без ума. Да и сам он рослый, стройный, крепкий, лицо открытое, волевое — хоть на плакат. С ним мы живем душа в душу. Я знаю, что родился он в семье врачей, окончил семилетку, потом техникум, военное училище, а в прошлом году — военную академию. Человек весьма образованный, начитанный. И в госпитале много читает. Заигрывает с молоденькой библиотекаршей, и та теперь где-то достает ему редкие книги.

Представляю себе на его месте Маташа Мазаева. Тот бы непременно обложился разными уставами, наставлениями, учебниками по тактике, огневому делу и штудировал бы их вовсю, восполнял бы то, что не успевал в текучке повседневных дел.

Командир танкового батальона капитан М. Х. Мазаев.

Тут я не могу разобраться, кто из них прав. Госпиталь — не курсы усовершенствования командного состава. И я, конечно, нисколько не осуждал Курдюмова за то, что он увлекается редкими книгами, интересуется всем, — наоборот, восхищался этим. Командир Красной Армии и должен быть разносторонне эрудированным человеком.

Короче говоря, Курдюмов — это Курдюмов, а Мазаев — это Мазаев. Хоть росли и мужали они почти в одно и то же время, но жизнь у них складывалась по-разному. У Сергея Курдюмова до сих пор все шло как по маслу: семилетка, техникум, военное училище, наконец, академия. Все ему, по моему заключению, легко давалось. Он был из числа тех, кого называют баловнем судьбы. Детство его было безоблачным, отец и мать, души в нем не чаяли, считали его необыкновенно одаренным ребенком, подающим большие надежды. В школе и техникуме он был окружен всеобщим вниманием, как на редкость способный ученик, гордость класса. В военном училище и в академии, по его же словам, было много труднее, но он уже привык купаться в славе, пусть не такой громкой, в масштабе класса, учебной группы, но все-таки славе, он дышал ею и не мог жить без нее. Взыграло задетое самолюбие — и Сергей «выехал» в число преуспевающих на этом самолюбии, как на норовистом коне.

На фронте ему тоже сопутствовали удачи, скорее всего, не случайные, — в смелости ему не отказать, — но все-таки удачи, одни удачи. И даже здесь, в госпитале, к ному относились внимательнее и врачи, и сестры, и сами больные. Может быть, тут играли роль два боевых ордена? Нет, не только это. Его и здесь считали незаурядной и обаятельной личностью.

Признаюсь, завидовал удачливому Сергею, но где-то в глубине души таилась тревога за его дальнейшую судьбу: а что, если за удачами последуют неудачи? Одна за другой, как это нередко бывает в жизни. Не сломают ли они моего нового друга?

А за Мазаева я был спокоен. Почему-то верилось, что любые невзгоды и даже страшные беды не в силах сломить его, выбить из колеи. Верилось, видимо, потому, что видел его при взлетах и падениях, удачах и неудачах, был рядом с ним, когда его чересчур восхваляли и нещадно, притом не всегда за дело, ругали, когда без нужды подогревали его самолюбие и когда нанесли глубокую душевную травму, — и всегда Мазаев оставался самим собой, твердым и непреклонным.

…На высоком юру, за рекой, как раз против окон нашей