Дивисадеро - Майкл Ондатже

— Это услуга… Или скажи, что работаешь с ними. — Она запнулась и смолкла.

Купер чувствовал на себе взгляды троицы.

— Ебешься с ним только ширнутая? — спросил он.

Кто-то из мужиков ударил его в лицо, и Купер вместе со стулом опрокинулся навзничь, припечатавшись головой об пол.

Стул подняли. На месте Бриджит сидел Гил, лицо его было так же близко. Локтем он саданул Купера в зубы.

— Теперь уже нельзя уйти. Согласись, мы все — бляди. — Он глубоко вздохнул.

Купер уловил какое-то движение, но не мог оторвать взгляда от его губ, и тут на него обрушилась Бриджит. Прикрывая его собой, она воткнула ему в шею шприц и потом выронила пустую стекляшку на пол. Троица пыталась оттащить ее от Купера, который боком завалился к камину. Под натиском дури голова поплыла. Они очутились в Санта-Марии, и Бриджит сказала: «Это тебе. Здесь пять флажков. Желтый — это земля, зеленый — вода, красный — огонь, которого надо избегать…»

Дальше он ничего не помнил.

Личность, прежде известная как Анна

На тридцать четвертом году жизни я приехала во Францию исследовать жизнь и творчество Люсьена Сегуры. В «Орли» меня встретила моя подруга Бранка, и мы двинули на юг, минуя провинциальные городки, светляками мерцавшие в темноте. Больше года мы не виделись и теперь наверстывали в общении, всю дорогу неумолчно болтая. Мы почти опустошили приготовленную Бранкой корзинку с фруктами, хлебом и сыром, по очереди прикладываясь к стакану, регулярно наполняемому красным вином.

Около полуночи приехали в Тулузу. Все было закрыто, а до Демю оставался еще час езды. Бранка предложила сделать крюк через Барран, где ее архитектурная фирма реставрировала старую колокольню, и через сорок минут мы пробирались по узким улочкам поселка. Припарковались возле кладбища.

Разумеется, в багажнике нашелся дуговой фонарь, луч которого высветил странное сооружение, в темноте смахивавшее на копье или гигантский бобовый стебель; хотя больше всего оно напоминало неуклюжую водонапорную башню — место наших детских игр. Но эта штуковина была еще чуднее. Колокольне, построенной в тринадцатом веке, придали форму то ли змеевика, то ли штопора. Из-за своей неожиданной винтообразности она обозревала все стороны света. В темноте мы обошли церковь. Кто ж такое задумал и воздвиг? Бранка вспомнила древних историков, утверждавших, что зодчих вдохновила форма улиткиной ракушки. Были и другие объяснения: башню повело, ибо плотники использовали сырую древесину; колокольню скрутил ураган. Версии непросушенного стройматериала и безумного ветра моя подруга не принимала. Для нее пятидесятиметровая махина, взметнувшаяся «точно пламя в небо», являла собой наглядный пример зодческого искусства. Пока шла реставрация, случилась драка, в которой чуть не убили человека, добавила Бранка.

Мы вернулись к машине и покатили в Демю.

Я всегда любила ночные поездки с компаньоном, в котором тебе все привычно и понятно, с кем есть о чем поговорить. Это подобно вилланелле,[51] что любит возвращаться к событиям прошлого, но не желает прямолинейного развития и кружит подле знакомых переживаний. Лишь перечитывание чего-то стоит, сказал Набоков. Причудливый облик колокольни, вновь и вновь оборачивающейся вокруг себя, мне что-то напомнил. Ведь и мы возвращаемся к детским воспоминаниям, что, переплетаясь, аукаются всю нашу жизнь; они подобны стеклышкам в калейдоскопе, образующим все новые узоры, и песенным рифмам с припевами, сочиняющим единый монолог. Что бы мы ни рассказывали, мы бесконечно излагаем историю своей жизни.

В поселках, что мы проскакивали, не горел ни один фонарь, и только свет наших фар метался по двухрядной дороге. Мы были одни в мире, в безымянной и незримой стране. Я люблю ночные поездки. Почти вся жизнь приторочена к твоей спине. Из радио тихонько доносится прерывистая музыка. Вы со спутником наконец-то смолкли. Его рука на твоей коленке удостоверяет, что ты никуда не уплыла. Темные живые изгороди манят тебя все дальше и дальше.

Всякий раз, когда грохочет гром, я думаю о Клэр. Воображение рисует ее счастливой в одиночестве, хотя я допускаю и уютное замужество. У Генри Вогана[52] есть стихотворение, где говорится о том, как «любовь переходит в притворство». Может, в своем далеке я тоже притворяюсь, гадая, что сталось с сестрой и Купом? Я отыскиваю архивные подтексты в истории и искусстве, кружусь среди кучки незнакомцев и тку рассказ. Он всегда начинается с Клэр.

Тем, кто ее плохо знал, из-за хромоты она казалась серьезной. Клэр охромела после полиомиелита; я помню, как отец на руках носил ее из комнаты в комнату. Благодаря изъяну все были с ней чрезвычайно обходительны. В трамвае и на пароме мужчины тотчас уступали ей место. Но Клэр не чувствовала в себе серьезности. Вообще-то, серьезной следовало считать меня, ибо я во всем требовала определенности. Клэр же во многом была безудержной авантюристкой. В ее записях о путешествиях (разумеется, верхом) поминается сонм неведомых нам друзей…

7 января. В скалах искали собаку Кина. Кин всегда орал на пса «чтоб ты сдох!», но, по правде, любил его. Мы разделились и пошли вдоль ручьев, выглядывая живую или мертвую псину. Так уже бывало, что мы искали животных и находили их мертвыми, будто в снегах случилась маленькая бойня. К вечеру мы отыскали дрожащего пса возле излучины Ричардсон. Он никогда не отличался дружелюбием, делая исключение лишь для хозяина, а тут вдруг нагрянуло столько народу. Мы «залебезили», как сказала бы Анна. Кин завернул Джорджа в одеяло, а мы напоили лошадей. Они хлюпали, точно младенцы, сосущие грудь. Появился олень, на боках дюжина пятнышек — божество. Вышел из-за деревьев и огляделся. Наверное, с ним-то Джордж и общался, а мы думали, что он совсем один. Кин ужасно обрадовался, всю обратную дорогу не выпускал пса из рук и без умолку балаболил.

3 октября. Старые белые деревья. Ночью с фонариками едем в осинник. Там сонные лошади колышутся, точно океан. Два часа обнюхивала их шеи. Хотела найти такую лошадь, чтоб уснуть на ее спине.

5 декабря. Подружка Бобби такой заморыш, что косеет с кружки пива. Когда умер его отец, она залезла к нему в кровать и молча его обняла. «Белый китель» Мелвилла — его любимая книга. Такие люди будто прячутся на глубине.

В своей работе иногда я заимствую натуру Клэр и ее внимательный взгляд на мир. Полагаю, этого не распознают ни рядовой читатель, ни сама Клэр, случись ей взять в руки мою книгу. Ведь я сменила имя. Если б она прочла мой труд, ее, наверное, впечатлили бы достоверность описания узды и подпруги в какой-нибудь средневековой сцене или дерганой походки того, кто в детстве перенес полиомиелит. Вообще-то, сестра не хромала, а подволакивала ногу, и я старательно изобразила ее походку, которая по-разному выглядела на косогоре, лугу и тротуаре и которую она скрывала, бывая в чужих домах.

Подобно Клэр, я стала осторожна в том, что принимаю и лелею, и тщательно дозирую жизненный опыт. Однажды я прочла очерк писателя, которого попросили вообразить идеальное поприще, и он сказал, что хотел бы отвечать за полоску реки ярдов в двести. Думаю, этот ответ очаровал бы Клэр, и она спокойно вручила бы писателю свою жизнь. Видимо, дело в том, что всякие мелочи, важные в сельской жизни, неизгладимо остались в нашей памяти. Наверняка сестра помнит, как однажды Куп вез ее домой с чьего-то дня рождения: под желтым небом прибрежная дорога бежала вдоль пурпурно-черных холмов. И то, как он стоял на водонапорной башне, а мы смотрели на него из окна. И кота Верхолаза. Может, и странный случай с лисицей. Я убеждена, что она смогла бы зарисовать темную кухню из нашего детства: пять утра, на столе чашка с вином, хлебная горбушка и золотистый сыр; мы собираемся на дойку, в очаге сипит занимающийся огонь. Хотя я тоже это помню.

Мне кажется, почти безошибочно я могу представить жизнь Клэр. Я знаю ее. А вот Купа четко вижу лишь двадцатилетним парнем, в которого влюбилась и который перешагнул грань той близости, что была между нами. Ведь это естественно, правда? Сирота, вместе с нами он взрос на нашем маленьком поле стремлений. Он учил нас строить штакетник, из толченого конского каштана готовить приманку для рыбы. Эти маленькие премудрости нас сплотили. Но когда я воссоздаю параболу его жизни, я добираюсь лишь до точки, в которой он, застенчивый чужак, стал моим тайным возлюбленным и в тот соучастный миг весь раскрылся.

Эта картина — зеленое небо, отец застал дочь в объятьях парня и хочет его убить, а девушка защищает любимого — сейчас кажется чем-то мизерным, что Брейгель уместил бы на дюйме-другом. Но эта мелочь спалила мою жизнь. Я видела безумие в глазах отца и обезумела сама, когда царапала его лицо и осколком кромсала его руку, схватившую меня за горло. Сейчас мне кажется, что ни одна дочь не изведала такой близости с отцом, желавшим удавить свою плоть от плоти, чтоб изгнать из нее дьявола. В его гневе сквозила безмерная любовь ко мне. Но я в нее не поверила. Когда он вынес меня из хижины и потащил с холма, я думала лишь о том, что во мне живет сердце Купа. Я вопила на весь дом. Отец ничего не сказал Клэр. Затолкал меня в грузовик и повез прочь, словно расстояние могло выхолостить то, что было у нас с Купом. На сборы я получила всего минуту. Из альбома вырвала нашу с Клэр фотографию и схватила один ее дневник. Я уже знала, что сюда не вернусь.