Пасынок судьбы - Владислав Русанов

Сзади тихо застонал Жит. Еще, не приведи Господь, руки наложит на себя ревнитель традиций и рыцарской чести от такой выходки своего пана.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

КУЛАКИ И ДОБЛЕСТЬ

Поединок решили начинать, когда солнечные лучи высушат росу на траве.

Жит больше не возражал против, как он сказал, ярмарочной драки своего хозяина с заезжим нахалом, да еще из числа словинцев. Махнул рукой и ушел командовать копошащимися вокруг костра оруженосцами.

Годимир присел прямо на землю, неподалеку от того лужка, где паслись стреноженные кони, прикрыл глаза и задумался.

Во-первых, следовало успокоиться перед грядущей схваткой, избавиться от лишних мыслей и переживаний, во-вторых, рыцарь просто-напросто припоминал детство и отрочество, когда кулачный бой был для него привычным и обычным. Старшие братья Ниномысл и Жемовит нередко тузили своего младшенького. И хотя собственное детство Годимир не мог назвать счастливым и безоблачным, из него он вынес умение «держать удар», то есть не плакать, когда больно, и не впадать в отчаяние, когда оказался на земле. Весьма ценное качество, не раз выручавшее его в бытность оруженосцем.

К пану рыцарю Стойгневу герба Ланцюг[27] Годимир попал, когда ему сравнялось тринадцать лет. Раньше обычного срока почти на год. Но пан Ладибор герба Косой Крест, отец будущего рыцаря, решил, что мальчик он крепкий, справится. Да и кормить лишний рот — молодой, растущий, а потому вечно голодный — многодетному рыцарю из Чечевичей не хотелось.

Украсившую его суркотту, черную с вышитой золотой цепью, Годимир воспринял с радостью, которая вскоре омрачилась знакомством с прочими оруженосцами пана Стойгнева. В особенности, с неким Славощем по прозвищу Бычок — парнем шестнадцати годов от роду, не обделенным силушкой, но зато обиженным умишком.

Правда, дело это обычное, когда старший оруженосец заставляет младшего по возрасту и сроку службы работать за себя — точить меч, начищать кольчугу, полировать шлем, натирать смесью дегтя и рыбьего жира конскую сбрую. Но всему есть предел. Трудно согласиться и принять с покорностью, когда от тебя требуют чистить одежду еще и старшему оруженосцу, отгонять от него мух во время дневного сна, да еще вместо благодарности норовят отвесить тумака тяжеленным кулаком.

Годимир терпел недолго, а потом высказал Бычку все, что думает о нем, о его дрянной суркотте и сапогах, и посоветовал не приближаться больше чем на три шага, дабы не портить воздух вонью собачьего дерьма, которым набита его тупая башка.

Понятно, стерпеть такое Славощ-Бычок не смог. Полез драться. А чего бояться плечистого, но тощего мальчишку? Тогда Годимир бился не на жизнь, а на смерть, ибо ставкой было самое дорогое для всякого юноши, претендующего на рыцарский пояс и шпоры в будущем, — честь и самоуважение. Вот где пригодились навыки, полученные в драках с братьями! Рассчитывавший на скорый успех, Бычок откровенно запаниковал, когда мальчишка, сбитый с ног в десятый раз, опять поднялся и, сцепив зубы и сжав кулаки, вновь пошел на него. Вид Годимира мог испугать любого — рассеченная бровь, расквашенные губы, из ноздрей сбегают струйки крови… Славощ дернулся, отшатнулся и… промахнулся. Кулак мордоворота свистнул над головой. Будущий рыцарь герба Косой Крест врезался врагу макушкой под ложечку, влепил коленом по причинному месту, а когда Бычок согнулся пополам, лбом разбил ему губы, выбив оба верхних резца. Это была первая победа Годимира. Даже пан Стойгнев сильно не ругал его. Нет, пожурил для вида, конечно, а там и простил… А уже через полгода взял Годимира с собой в поход против кочевников, чьи чамбулы начали слишком часто переправляться через Усожу и тревожили уже не только рубежи Бытковского воеводства, но и до самого Хороброва добирались.

От воспоминаний словинца отвлекли послышавшиеся вдруг сердитые голоса. Олешек с кем-то пререкался, причем этот кто-то мало праздновал объяснения, вроде: пану рыцарю нужно подготовиться к поединку, пан рыцарь сейчас не может…

Годимир открыл глаза.

Отпихивая древком алебарды с дороги пятившегося Олешека, к нему приближались давнишние знакомцы — Желеславовы стражники. Чэсь из Островца монотонно бубнил, отмахивая для вящей убедительности в такт ребром ладони. Карпуха не слишком нагло, но настойчиво тыкал шпильману в лицо скомканную тряпку. Третий стражник — коренастый, с переломанным сразу в двух местах носом — полностью сосредоточился на своей алебарде, стараясь убрать с дороги навязчивого музыканта и, вместе с тем, не поранить его острым крюком.

Хочешь, не хочешь, а придется вмешаться.

— Что случилось, любезный? — Рыцарь вскочил на ноги, шагнул к стражникам.

— Где Пархим? — огорошил его вопросом в лоб Чэсь.

— Не знаю! — Годимир развел руками. — Со вчерашнего вечера не видел. Как спать легли, так и…

Олешек обернулся к нему, виновато улыбнулся:

— Похоже, пан рыцарь, нам убийство приплести хотят…

— Что?

— А что слышал! — окрысился Чэсь, багровея лицом сильнее обычного. — Пан рыцарь, это… Тьфу, еще поглядеть надо, какой ты рыцарь!

— Ты как смеешь? — нахмурился Годимир, подался вперед.

— А вот так и смею! — Оказалось, седого стражника испугать не так-то легко. Особенно, голодранцу без оружия. В его глазах так и читалось: «Хочешь проучить меня? Попробуй. Только подумай, что нас трое, а ты один».

— Забываешься, холоп!

— А ты не пугай меня! Я… это… пуганый. И здесь поставлен, чтобы…

— Подать собирать за проезд по мосту, — некстати вмешался Олешек. — А ты из себя едва ли не войта корчишь.

— Я здесь поставлен… это… за порядком у переправы следить, — с нажимом повторил Чэсь. — И… это… подать тоже, само собой… Вон, на том берегу люди Доброжира стоят. Для того же самого… А кому подать не люба или я… это… плох… — Стражник насупился.

— Тихо, тихо, любезный, — быстро проговорил Годимир. Не столько для того, чтобы успокоить Чэся, сколько опасаясь: не сболтнет ли шпильман чего-нибудь лишнего. — Толком расскажи — что случилось?

— Вот это что? — Седой выхватил у Карпухи из рук и сунул теперь уже рыцарю под нос серую тряпку с бурыми пятнами.

— Откуда я знаю?

— Не знаешь? А подумай!

— И думать нечего! — Годимир почувствовал, что начинает закипать. Еще немного, и не он Олешека, а музыкант его будет сдерживать. — Говори толком, что принес, или убирайся к лешему на блины!

— Да? На блины? Это… Ты это хорошо придумал… — Чэсь оскалился, оглянулся в поисках поддержки у сотоварищей. Те согласно закивали, придвинулись поближе, сжимая алебарды так, словно вот-вот намеревались пустить их в ход.