Черные колокола - Александр Авдеенко

Уходя, он столкнулся в дверях с Арпадом. Несколько секунд они молча стояли на площадке, оба настороженные. Они явно не понравились друг другу.

Впоследствии Арпад не раз вспоминал эту случайную встречу.

Дьюла встретил Арпада откровенно враждебно. Ничего не забыл, не простил. Руки его сжались в кулаки.

— Вы?.. Да как вы смеете?!

— Не бойтесь. Теперь я не к вам. Жужа дома?

— Убирайся вон, авошка!

— Профессор, мне тоже не сладко видеть вас, однако же я не бесчинствую.

Дьюла схватил стул, поднял его над головой, пошел на Арпада.

— У-у-у!

Киш остановил друга, отобрал у него стул.

— Не твое это дело — марать руки о такое существо. Еще час, еще день, еще неделя — и этого субъекта выбросят на свалку мусорщики истории.

— И этими мусорщиками, разумеется, будете вы.

На шум в «Колизее» вошла Каталин и стала невольной свидетельницей продолжающегося разговора. Ей стало страшно от того, что услышала.

— Да, мы! — закричал Дьюла. — С превеликим удовольствием поменяю перо поэта на железную метлу.

— И не только на метлу… — добавил Арпад.

— Да, не только! — вызывающе глядя на Арпада, согласился Дьюла. — Все средства против вас хороши. Даже мусорная свалка для таких типов — большая честь.

— Правильно! В дни революции подобных субъектов вешали на фонарных столбах вниз головой, ногами в небо.

Каталин замахала на Киша руками.

— Что вы, что вы! Живому человеку — и такие слова!

— Мама, не удивляйтесь! Они меня уже не считают живым человеком. Для них я труп. — Арпад без всякого смущения, готовый сражаться и дальше, взял стул и сел у камина.

— Политический труп, — вставил Дьюла. — И перестаньте называть эту женщину мамой. Таких, как вы, рожают… — Он остановился, задохся.

— Ничего нового я не услышал от вас, профессор. Ваше нутро я увидел давно, еще до траурного шестого октября. Темное оно, дремучее!

— Не могу дышать одним воздухом с этим… — Дьюла взял друга под руку, потащил к себе.

Уходя, Киш подмигнул Арпаду, засмеялся.

— По усам текло, а в рот не попало.

Каталин стыдно и больно взглянуть Арпаду в глаза, хотя она не считает его ни виноватым, ни правым. И сына не осмеливается ни чернить, ни серебром покрывать. И мужа. Все они теперь какие-то взъерошенные, не то и не так говорят, напрасно обижают друг друга… Она уже забыла, кто первый был обидчиком. Ей горько видеть свой дом разоренным. С утра гудит, будто не людьми наполнен, а разгневанными пчелами.

Смотрит Каталин в пол и говорит:

— Раздевайся, Арпад, а я кофе сварю да Шандора к тебе пришлю. Заболел мой богатырь. Усыхает. Шатается.

— Мама, Жужика дома?

— В аптеку пошла. Скоро вернется. Так и не взглянув на зятя, она вышла — худенькая, сутулая, похожая на птицу, брошенную бурей на землю.

Сердце Арпада сжалось. Любил он мать Жужанны, как родную. Понимал, что происходит с ней.

Хлопая шлепанцами, вошел Шандор. И этому не сладко живется бок о бок с Дьюлой. Чувствует, догадывается старый мастер, какой ядовитый цветок благоухает под его носом, и все-таки не решается срубить его, затоптать.

— Добрый день, Шандор бачи!

— Ну… здравствуй, — с трудом выдавил хозяин и хмурым взглядом окинул гостя.

— Болеете?

— А ты лечить пришел? Тоже мне лекарь! От одного твоего вида тошно.

— И все-таки я не уйду… Слыхали новость? Выгнали меня из органов и приказали туда дорогу забыть. И вы думаете, я покаялся? Если бы мне снова дали право защищать Венгрию, я бы сделал то же самое: арестовал Киша и Хорвата.

— Не дал бог свинье рог.

— Ах, Шандор бачи, и ты… Не хочу верить. Поговорим!

— Обидел ты нашу семью. Оскорбил. Трудно мне разговаривать с тобой.

— А я все-таки буду говорить… Я верю, мои слова дойдут до твоего сердца, рано или поздно ты поймешь, что я не хотел обидеть ни тебя, ни твою семью. Защищал и вас, и безопасность государства. — Давно известно — услужливый медведь опаснее врага.

— Правильно! Вот на такого услужливого медведя похожи сейчас наши некоторые деятели. Пытаясь загладить свой прошлый произвол, связанный с культом личности, затупив карающий меч диктатуры пролетариата на шее Райка и таких, как он, истратив весь пыл, весь огонь в борьбе со своими мнимыми противниками, они вдруг, когда активизировался враг, поджали хвосты, мурлычат, стараются угодить, ублажить и черненьких и беленьких, рогатых и гололобых. И тогда были жалкими служителями культа личности и теперь… Раньше шарахались якобы влево, а сейчас якобы поправели, выпрямились, якобы стали совестливыми демократами, а в самом деле летят в бездонную пропасть, самую правую из правых. Боятся обидеть фракционера Имре Надя — и потому восстанавливают его в партии, подыскивают ему высокое место в правительстве, ухаживают за его сторонниками, позволяют им совершать возмутительные нападки на партию, на все наши завоевания. Обанкротившиеся дельцы на все лады заискивают перед интеллигенцией, совершенно справедливо недовольной произволом Ракоши и его здравствующих преемников, и потому не смеют разгромить кружок Петефи. Не маяк он, этот кружок. Сияющая гнилушка, не больше. На ее ложный огонек слетается всякая нечисть. Под пиратским флагом этого кружка собираются и отмобилизовываются ударные батальоны классовых мстителей. Нас прежде всего с тобой, Шандор бачи, они расстреляют и повесят. Если бы Петефи встал, если бы увидел, как осквернено в кружке его имя, его песня, как его революционным мечом собираются рубить головы революционерам…

— Хватит! — закричал Шандор. — Не желаю слушать! Пусть встанет Петефи, пусть посмотрит, что сделали с революционером Райком, с его соратниками!.. Кружковцы только собираются, как ты говоришь, рубить нам головы, а эти, твои подзащитные холуи культа личности, уже срубили не одну революционную голову…

И опять вспыхнул костер. Гудит, обжигает. Сколько их сейчас бушует в Венгрии — в каждом доме, в каждой, быть может, семье! Еще много дней не утихнет неистовое пламя споров. Еще много раз в трагическом поединке схлестнутся маленькая правда с непобедимой громадой — правдой жизни. Не раз еще перед каждым венгром встанет сложный вопрос: что же произошло в стране, что происходит, куда она идет, куда должна идти, где ей следует искать сильных, способных уберечь от национальной беды друзей?

Шандор Хорват сразу же, с первых минут, понял: не устоять ему против Арпада. Много слов сказал, но все они неубедительны. Грохота вдоволь, а для ума и сердца — шелуха. Если нет огня в груди, если не вполне убежден в том, что говоришь, то слова твои, конечно, окажутся легковесными, как мыльный пузырь. Шандор кричал, доказывал, сердился, нападал и все больше и больше слабел, заикался, кашлял. Хорошо было ему спорить с сыном, с Дьюлой. Верил во все, что говорил. А с этим… нечем по существу ему возразить, почти с каждым его словом согласен в душе. Согласен — и, нет мужества признаться в этом, не мог вовремя схватить брошенный ему конец и тонул.

— Хватит! — твердил он в полном отчаянии, теряя последние силы, чувствуя, как сжимается и куда-то летит его сердце. Противно разговаривать с таким…

— Хорошо, молчи. Только слушай. Знаешь, что произошло в городе, пока ты валялся в кровати? В каждой подворотне зашевелились хортистские гады — шипят, рычат. Выкуривать, травить надо эту погань, а мы оглядываемся на все четыре стороны, боимся, как бы нас не объявили могильщиками свободы. Мы стали до того деликатны, что даже против черного кардинала Миндсенти используем не меч революции, а медовый пряник. Забыли все его преступления перед народом Венгрии и переселили из тюрьмы в старинный замок. «Блаженствуйте, ваше кардинальское сиятельство». Да разве только с одним Миндсенти кокетничаем? А клуб Петефи! Мы ласково воркуем с лидерами распущенных в свое время, и распавшихся антинародных партий. Сегодня «Сабад неп» на первой странице поместила позорнейшую фотографию. Заместитель министра внутренних дел вручает орден лейтенанту инженерных войск, награжденному за досрочное разминирование западной границы. Что это такое? Прямой сигнал для всякой сволочи: пожалуйста, господа контрреволюционеры, милости просим в нашу беззащитную Венгрию! Отменены всякие ограничения по передвижению дипломатов. Можешь раскатывать по всей Венгрии, наблюдать, собирать сведения, договариваться с сообщниками! Введены упрощенные пограничные формальности. Теперь всякий хортист может перешагнуть нашу границу… Шандор бачи, да разве все это к лицу пролетарской диктатуре?

— А то, что повесили нашего Райка, к лицу пролетарской диктатуре? Подхалим, бюрократ, дурак — к лицу!

— Это тоже плохо. Держиморда, подхалим, дурак по призванию и дурак по убеждению, провокатор и контрреволюционер — два острых ножа. И оба приставлены к горлу венгерского народа.