Древо Жизора - Стампас Октавиан

— Двести сорок три, — быстро сосчитал Робер.

— Умница. А комбаттантов — еще раз на три.

— Семьсот двадцать девять.

— Ты смотри, как ты ловко считаешь! Ну а легионеров?

— Еще раз на три? Сейчас.

— Немедленно!

— В два прыжка. Две тысячи сто восемьдесят семь.

— Не врешь?

— Ей Богу!

— Ну-ну. Остается только еще раз умножить, чтобы подсчитать, сколько у Тортюнуара было новициатов.

— Еще раз, значит, на три… Шесть тысяч пятьсот шестьдесят один. Вот сколько. И что, у Тортюнуара было столько тамплиеров?

— Мало того, когда количество новициатов наполнилось, он постановил всех остальных желающих принимать в качестве профанов, то бишь, непосвященных. И уж этих можно напринимать сколько угодно. Но профанов он не успел много собрать, в Ордене начался раскол, сволочь Тортюнуар стал посылать ассасинов, чтобы те резали тамплиеров, и много славных рыцарей погибло от коварных ударов в спину. Наконец, гнусного Рене убили в Нарбоне те же самые ассасины, когда он хотел снюхаться с тамошними старцами и оптом продать им и Палестину, и Ливан, — то бишь, и нас, и ассасинов. После всех этих смут в ордене, дай Бог, если осталась половина количества людей, бывшего лет десять назад. Не хватает легионеров, не хватает комбаттантов, не хватает кавалеров, да и у шевалье, по моему, не должное число.

— А почему в ордене девять чинов? — резонно поинтересовался Робер, — Можно же сделать меньше, раз не хватает народа.

— Нет, — возразил командор Пьер, — нельзя. Покойный коннетабль Бизоль де Бетюн объяснял мне, что эту иерархию придумал еще достославный Годфруа Буйонский по примеру ангельской иерархии. Ведь у ангелов же тоже, девять чинов от серафимов и херувимов до ангелов и архангелов.

— Вот, оно что, — покачал головой Робер. — А я и не знал. Так это уже Антиохия?

— Она, родимая, она.

Взору рыцарей открывалась величественная панорама древнего города. Широкую долину пересекала сверкающая на солнце лента, реки Оронт, а за рекой на холмах вздымались неприступные белые стены, зубчатые башни с узкими бойницами, еще выше, на вершине горы, виднелась знаменитая цитадель.

— Вот здесь, — сказал, любуясь видом, командор де Бержерак, — на этой живописной равнине, крестоносцы Годфруа и Раймунда разгромили огромную армию эмира Кербоги. Они были голодные и измученные осадой, а турки — сытые, холеные, крепкие. Но крестоносцы нашли накануне копье Лонгина, оно сияло, ведя христиан на бой, и бросившись в атаку на противника, воины Христовы обратили турок в бегство. Даст ли и нам Господь такую же победу?..

— Подай, Господи, — со вздохом прошептал Робер де Шомон.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Смуглый тамплиер Дени, тот самый, что поставил Жана де Жизора на ноги после посвящения в тамплиеры, все-таки оказался сарацинского происхождения, а точнее — курдом, принявшим христианство. У него было очень подходящее прозвище — Фурмиnote 8, он и впрямь чем-то походил на большого муравья. Он носил звание шевалье, и как младший по рангу обязан был подчиняться комтуру Жану.

Но, на самом деле, Жан очень скоро почувствовал, что Дени Фурми в Жизоре — главный. Он распоряжался обустройством комтурии, руководил возведением часовни, расставлял посты, проводил учения, и все это с таким видом, будто Жизор вот-вот подвергнется нападению врагов. Кроме того, он всерьез взялся посвящать Жана во всевозможные премудрости — учил его тайнам строения тела, искусству владения собой и силой воли, открывал секреты трав, растений, кореньев. Молодой сеньор Жизора жадно впитывал в себя эти знания, слету овладевал ими, так, что учитель почти всегда оставался им доволен.

Рана на груди у Жана полностью зажила, на ее месте остался крест-шрам, в точности такой же, как у Бернара де Бланшфора и всех остальных находящихся у него в подчинении тамплиеров. Эта метка наносилась особым мечом, имеющим в сечении крест. Теперь Жан знал все точки на теле, куда можно было воткнуть нож, меч или копье, и не повредить себе при этом. Одна из таких точек находилась прямо над сердцем, где теперь у Жана навсегда стояла печать посвящения в тамплиеры — крест-шрам. «В случае, если тебя со всех сторон окружили враги, — учил Дени Фурми, — и ты видишь, что не в силах сопротивляться и вот-вот попадешь в плен к ним, воткни кинжал себе в эту точку и сделай вид, что умер, и никто не усомнится в твоей смерти». Правда, оставалось самое главное — научиться пронзать эти точки, на что требовались годы напряженного труда. Кроме того, чтобы пронзить себя и не повредить никаких органов, необходимо особенное состояние духа, появляющееся у человека в минуты религиозного или ритуального экстаза, а также в пылу боя или в миг отчаяния. Опытнейшие люди могли искусственно ввести себя в такое состояние, и однажды Дени Фурми явил Жану де Жизору это чудо. Выпив немного какой-то темно-зеленой жидкости, сорокалетний сарацин-тамплиер стал расхаживать взад-вперед перед юным контуром, произнося какие-то заклинания и сотрясаясь всем телом. Затем он взял длинный и острый кинжал и с хриплым криком воткнул его по самую рукоятку себе в живот прямо под мечевидным отростком грудной клетки. Затем он предоставил Жану право вытащить кинжал, и когда Жан сделал это, то увидел на животе Дени рану, из которой выплюнулась одна-единственная капля крови, и затем рана стала затягиваться прямо на глазах. Это было настолько невероятно, что у Жана закружилась голова и под ногами качнулся пол. Дени Фурми стоял перед ним целый и невредимый, весело улыбался, а все тело его покрывали маленькие и побольше шрамы, рубцы и прочие отметины самых различных форм.

Кроме того, удивительный курд принялся обучать Жана различным языкам — турецкому, арабскому, греческому. И Жан, который доселе весьма туп был к такой учебе, вдруг очень быстро стал все схватывать. За год он научился довольно бойко лопотать и по-турецки, и по-арабски, и по-гречески, начал изучать письмо на этих языках, и заодно пополнил свои познания в латыни.

Он даже не стал интересоваться у Дени, зачем его обучают всему этому. Он просто в какой-то из дней догадался, что из него делают будущего Великого магистра ордена. Да и как могло быть иначе, ведь он же двоюродный внук покойного Тортюнуара, и к тому же, владелец Жизорского замка, в подземелье которого хранится великая реликвия. Все это наполняло душу пятнадцатилетнего тамплиера гордостью и презрением к окружающим, особенно к матери, сестре и дяде Гийому, который, когда впервые увидел в Жизоре новых и весьма подозрительных людей, принялся было предостерегать Жана, на что племянник ответил весьма сурово:

— А вам не кажется, дядя, что это не ваше дело?

Помнится, когда вы провожали своего сыночка в поход, вы сказали мне, что я должен остаться здесь, ибо я единственный хозяин Жизора. Я очень хорошо усвоил это и могу повторить вам: я — хозяин Жизора!

— Да, но я твой дядя, — пытался было возразить Гийом де Шомон, — и я твой крестный отец, и, к тому же, именно я посвящал тебя в рыцари. Разве я не имею права что-либо подсказать тебе?

— Имеете, но только в форме совета, а не в виде категорического нравоучения. Ясно?

Больше Гийом де Шомон ничего не мог добавить. С некоторых пор Жан де Жизор научился какому-то особенному взгляду, заставляющему любого собеседника почувствовать неловкость, смущение и неуверенность в самом себе. Этот презрительно уничтожающий, прожигающий насквозь, взгляд карих глаз Жана испепелял человека, заставляя его желать одного — поскорее уйти куда-нибудь подальше от этих двух черных точек, нацеленных на тебя, как два бездонных колодца, ведущих в преисподнюю. Тереза, разговаривая с сыном, особенно болезненно воспринимала эту его способность так страшно, так враждебно смотреть. Она знала этот его взгляд, он померещился ей еще в те минуты, когда Жан только что появился на свет; и потом, когда Жана наказывали или он не получал того, о чем просил, или испытывал какие-то неудобства, болел или капризничал, Тереза видела много раз этот пугающий взгляд сына. Но теперь ей стало казаться, что он уже все время, независимо ни от чего, смотрит на нее только так. И в конце концов, она не выдержала и переехала жить в Шомон, сказав сыну, что не хочет ему мешать. А он и не очень-то уговаривал ее остаться, как не стал уговаривать Идуану, когда та тоже сбежала в Шомон через месяц после матери. «Видимо, так и надо, — решил Жан. — Им и впрямь ни к чему здесь оставаться».