Петербуржский ковчег - Сергей Зайцев

В свете... — не вникая в смысл ее слов, будто завороженный, повторил Аполлон.

Вы не знаете... Я как-то была представлена Александру Павловичу — он милый остроумный, даже на вид мягкий, человек. Но есть у нас люди, которые убеждены, что государь ведет вредную, можно сказать, человеконенавистническую политику — как будто он подпал под влияние дьявола — вы догадываетесь, конечно, кого я имею в виду, — и сам не видит, что творит. Между тем народ так поверил в него... Так вот... эти люди вхожи в мой дом...

Да... В ваш дом... — Аполлон наслаждался звуком ее голоса, а то, что Милодора говорила, лишь постепенно доходило до его сознания.

Аполлон тут вспомнил, что уже предполагал нечто подобное — думал о ложах масонов.

Крепче сжав Милодоре руку, он сказал:

Сударыня, но это, должно быть, действительно опасно?! Я имею в виду — лично для вас...

Глаза Милодоры заблестели:

Разве вы не видите, Аполлон Данилович, что в России сейчас все — каждый шаг — становится опасным? Мы начинали с вполне безобидного кружка людей, имеющих вкус к литературе. И обсуждали басни... — Милодора грустно улыбнулась. — А постепенно как-то перешли на обсуждение обстоятельств. Мы обнаружили закономерность: за светом следует тьма, за добрым государем — деспот... Поверьте, грядут тяжелые времена! И мыслящие люди, могущие повлиять на общественное мнение, не имеют права оставаться в стороне.

Аполлон покачал головой:

Зачем сейчас говорить об этом? Я так давно вас не видел...

Но Милодора говорила:

Возможно, они уже начались — тяжелые времена... Среди ночи ко мне прибыл человек от графа Н. и сказал, что надо спрятаться.

Поэтому вы так внезапно исчезли? — понял Аполлон.

Спустя некоторое время оказалось, что тревога была ложной. Слава Богу!.. А для всех — я была в деревне...

Да, да... Мне говорили...

Но, Боже мой, как я о вас скучала!.. И не страшусь в этом признаться. Разве не удивительно?

Они отошли в угол кабинета и присели на диванчик с гнутыми ножками. Аполлон почувствовал, что у него кружится голова. Должно быть, голова кружилась и у Милодоры. Во взгляде у нее было столько расположения, что глаза этой прекрасной женщины показались Аполлону родными, хотя он и знал ее совсем недавно. В глазах ее была доброта — доброта жила там; глаза Милодоры были олицетворением, образом доброты. Даже если бы Аполлон захотел, он не смог бы представить глаза Милодоры недобрыми или того хуже — злыми. Это были бы уже не ее глаза.

Аполлон сейчас смотрел на Милодору и не стыдился своего пристального взгляда; он видел, что взгляд его нисколько не смущает Милодору; должно быть, они переступили уже ту грань, когда столь открыто разглядывать предмет своего интереса — признак дурного тона, невежливость, нетактичность; наоборот, от этого разглядывания оба они получали неизмеримое удовольствие; они к этому удовольствию сознательно шли и теперь, разглядывая, теша глаз, обретали друг друга.

Аполлон сказал:

Вы, верно, посчитали, что у меня нет вкуса к литературе...

Едва заметная тень пробежала по лицу Милодоры.

Вы о чем?

О вашем кружке.

И снова по прекрасному лицу Милодоры пробежала тень.

Я сказала о нашем обществе только потому, что должна была сказать вам. Вы должны были узнать от меня, а не от кого-нибудь другого, — может, неумного, может, злого. Но я вовсе не имела в виду приглашать вас...

Все-таки мне хотелось бы. И вы, сударыня, должны понять: все, что касается вас, волнует меня очень. Разве это не видно?..

Видно... Однако последствия...

Аполлон перебил ее:

Разве последствия уже не настали? Последствия того, что я однажды ступил в ваш дом.

Диванчик был маленький, поэтому они сидели очень близко друг к другу, и Аполлон ловил дыхание Милодоры, когда она говорила, — дыхание чистое и как бы пьянящее.

Смутившись на секунду, Милодора сказала:

Вы должны все продумать трижды, пока я не ответила вам «да».

Аполлон сжал посильнее ей руку:

Не лишайте меня радости чаще видеть вас...

Будь по-вашему, Аполлон Данилович, — Милодора опустила глаза. — Мы собираемся сегодня...

Глава 14

Так спокойно и хорошо было на сердце. Аполлон сидел у раскрытого окна своей каморки весь залитый солнечными лучами — не такими уж частыми гостями в северной столице — и делал перевод. Да, хорошо, плодотворно работать можно только со спокойным сердцем. Когда Аполлон еще не знал Милодоры и сердце его не терзалось муками сомнений, он мог работать сутками напролет. Сердцем его никто не владел, сердце его было как бы пусто. А сейчас напротив — наполнилось его сердце благодатным чувством, уверенностью, ожило, и из него теперь можно было черпать несметные силы. Аполлон, воодушевленный убежденностью в ответном чувстве, мог, кажется, вершить чудеса. И вершил; работа у него получалась замечательная... Дух его поднялся высоко — Аполлон весьма кстати оказался у окна. Он как бы увидел себя парящим — над этим прекрасным городом, над купами деревьев, над берегами воспетой многими поэтами реки. Дух его, обретший способность далеко видеть, теперь был как бы призван творить...

Отвлекшись от работы, Аполлон смотрел на город и думал о Милодоре.

Аполлон поймал себя на том, что впервые думает о ней как о возлюбленной. До сих пор он, человек достаточно уверенный в себе и своих силах, не решался думать о ней иначе, как о богатой и очень красивой (потому недоступной) женщине, хозяйке дома. Теперь она представлялась ему слабой и нуждающейся в защите — именно в его защите; быть может, граф Н., человек премного известный и влиятельный, мог обеспечить ей защиту лучшую — и защищал, но Милодора как бы дала понять, что ищет защиты у Аполлона, предпочитает укрыться за его плечом, — она ведь призналась ему, что вынуждена была прятаться от неких темных сил.

Аполлон не сомневался: уж коли наполненное сердце оказалось способно поднять его в небеса, в нем найдутся силы защитить Милодору, любовь к которой захватила его столь стремительно и властно...

Времени было около полудня. Пребывая в приподнятом настроении, думая о Милодоре, Аполлон вдруг ощутил голод и поймал себя на мысли о том, что впервые за многие дни ему хочется есть. Поскольку вызвать к себе горничную или кухарку он не мог — не было в его каморке колокольчика, — пришлось спускаться.

Сделав кухарке заказ, Аполлон опять отправился к себе и в коридоре первого этажа столкнулся с господином Карнизовым. Тот уходил на службу, должно быть, — был в новеньком с иголочки мундире, и безбожно скрипели его начищенные до блеска сапоги. Прежде Аполлон видел господина Карнизова мельком, но только издалека. И мнения о нем до сих пор не сложил. Собственно, не сложил он своего мнения и сейчас — слишком короткой была встреча и господин Карнизов, едва взглянув на Аполлона, отвел глаза. Аполлон припомнил, что ему будто Устиша говорила: господин Карнизов никогда не смотрит прямо в глаза, словно самой природе этого человека противно смотреть кому бы то ни было в глаза. Однако нечто неприятное Аполлон все же уловил во взгляде Карнизова — ледяное, отталкивающее; в полутемном коридоре глаза Карнизова странно блестели — как если бы господин Карнизов смотрел сейчас на заснеженное поле или вообще на что-то белое; а может, у него были очень светлые глаза...

Они разминулись в коридоре, едва кивнув друг другу. Аполлону от этой встречи стало как-то зябко... Впрочем, он постарался тут же выкинуть ее из головы; господин Карнизов представлялся ему человеком неинтересным. Мундир, сапоги, служба, скользкие глаза — скука...

Спустя несколько минут Аполлон уже поднялся к своей каморке. И заметил, что одна из дверей, ведущих в чердачные комнаты, слегка приоткрыта — по всей видимости, тут побаловался сквозняк...

Аполлон подумал, что за все время ни разу не заглядывал в эти помещения. Что было в них? Вероятно, всякий хлам, который и выбросить жаль — мог бы еще послужить службу, — и в доме держать едва ли прилично.

Так и оказалось...

Аполлон, скрипнув дверью, вошел внутрь и разглядел в полумраке большую комнату — с четверть всего чердака, — но в отличие от его комнаты не приспособленную под жилье. Комната едва освещалась двумя маленькими слуховыми окнами.

В углу была составлена старая мебель; Аполлон разглядел шифоньерку с некогда позолоченной резьбой, но ныне местами с обсыпавшейся позолотой, карточный столик на одной ножке, продавленный диван, сломанную китайскую ширму, увидел багетную раму с обколотым кое-где багетом. Все было покрыто толстым слоем пыли. На полу стояла потемневшая бронзовая лампа с треснувшим фарфоровым колпаком, а возле лампы — приставлена к стене некая длинная палка. Аполлон, разглядывая лампу, случайно задел эту палку плечом, и она, скользнув верхним концом по стене, упала.

К величайшему удивлению Аполлон обнаружил: то, что он принял за палку, было знамя, накрученное на древко; судя по бронзовому орлу, слегка распустившему крылья на древке, это было французское знамя, которое каким-то образом попало на сей захламленный чердак после восемьсот двенадцатого года.