Урок - Борис Лазаревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, этого ты утверждать не можешь, — сказал Константин Иванович.
— Нет, могу.
— Не можешь. У тебя нет дара знать будущее…
— Это не будущее, а тот икс, который и младенец найдёт, раз у него будут все остальные данные уравнения.
— После этого, значит, ты можешь сказать, что я умру такого-то числа, такого-то года, от такой-то болезни.
— Этого я не могу, — сказал Кальнишевский и неестественно спокойным тоном добавил, — знаешь что: не будем больше говорить об этом…
— Ну, не будем, — ответил Константин Иванович, встал с постели и подошёл к окну.
Кальнишевский тоже подошёл. Оба долго молчали.
— Вечер-то какой чудесный, — сказал Кальнишевский, — и гиацинтами пахнет.
— Я не люблю гиацинтов.
— Почему?
— Так. Напоминают гроб и цветы, которыми украшают мёртвого человека, когда он их уже и видеть не может.
— Ты, брат, мрачно настроен. Я думаю, что это твои нервы не пришли ещё в порядок после болезни… А здесь, от созерцания Дины и Брусенцова, они вряд ли и наладятся.
— Опять… — сердито произнёс Константин Иванович.
— Ну, не буду, не буду. Но только ещё одно слово. Послушай меня, от чистого сердца посоветую тебе: уезжай ты отсюда, найди предлог и уезжай. Нельзя человеку, заболевшему лихорадкой, лечиться возле болота.
— Вот это ты правду сказал. Я и сам так полагаю, — задумчиво ответил Константин Иванович.
Со стороны села доносилась песня и звуки гармоники. Слышно было, как по двору проехал тяжёлый рессорный экипаж.
XX
Утром привезли почту. Было письмо и Константину Ивановичу. Товарищ по курсу сообщал, что отложить экзамены на осень никому не разрешили. Ничего другого и ожидать было нельзя, и потому известие это не поразило. Совсем внезапно в голову пришла другая мысль, солгать, что это письмо от отца, который будто бы заболел, и объявить Ольге Павловне, что необходимо завтра же уехать.
Константин Иванович поделился этим проектом с Кальнишевским.
— Лжи, во всяком виде, я не одобряю, — ответил он, — тем не менее сознаю, что тебе остаётся или учинить длинную исповедь о своём чувстве к Дине, или уехать без объяснения причин. А потому можно сказать, что и отец болен…
Константину Ивановичу захотелось остаться совсем одному, и до обеда он просидел в пустой беседке. Сложилось глубокое убеждение, что дальнейшее его пребывание в Знаменском будет и мучительно, и унизительно.
«Кто я здесь? Не учитель и не гость. Для Дины я менее интересен, чем Федька. Близость с Кальнишевским и разговоры с ним только расстраивают нервы. С Ольгой Павловной у меня ничего общего нет, а Степан Васильевич и Брусенцов вряд ли даже знают, как моя фамилия. Сидеть же здесь, ради того, чтобы вкусно поесть и потом погулять в чужом парке, опять-таки унизительно, — думал он. — Лучше солгать и кончить с этим наваждением».
Выйдя из беседки, он встретил Ольгу Павловну, которая несла в корзинке осыпавшиеся ещё незрелыми яблоки. И вышло так, что, поздоровавшись, Константин Иванович сейчас же сказал:
— А у меня дома несчастье. Я нехорошее письмо получил…
Ольга Павловна остановилась, подняла голову, и зрачки её расширились.
— Что такое?
— Отец болен.
— Чем?
И так как он не придумал заранее названия несуществующей болезни, то замялся и покраснел, а затем уже нетвёрдо ответил:
— Суставчатым ревматизмом.
— Но ведь это не опасно? — сказала Ольга Павловна и ещё выше подняла голову.
— Нет, если деятельность сердца плоха, то опасно. И я должен уехать…
— Какая жалость однако! Скоро мои именины, у нас так весело бывает в этот день.
— Что делать, но я завтра же должен уехать…
Они снова пошли рядом.
«А что, если суставчатый ревматизм не имеет никакого отношения к сердцу? И почему я выдумал именно ревматизм? — думал Константин Иванович. — Будет очень нехорошо, если к обеду приедет земский доктор и, со слов Ольги Павловны, тоже начнёт меня расспрашивать о болезни отца. Солгать раз легко, но потом тянуть и развивать эту ложь — отвратительно».
За обедом однако доктора не было. И, что очень удивило Константина Ивановича, об его отъезде никто не вспомнил и не спросил, хотя Ольга Павловна, когда наливала суп, сказала так, что все слышали:
— Мне, право, не верится, что вы собираетесь уезжать…
После обеда как и утром опять хотелось остаться одному. Он обошёл самые глухие места парка, чтобы никого не встретить. Поле отделялось от сада глубоким рвом. Константин Иванович сел но краю его насыпи и задумался. Ложь всё ещё неприятно шевелилась на душе.
«Отчего я сказал, что уезжаю завтра? Ведь была полная. возможность попросить, чтобы сегодня же меня отвезли на вокзал, к ночному поезду. И Ольга Павловна наверное это сообразила и поняла, что я солгал. А впрочем, пусть думает, что хочет»…
Спелая высокая рожь волновалась до самого горизонта. И когда по дороге ехал кто-нибудь из крестьян, то видно было только дугу и голову человека. Но вот показались две фигуры, мужская и женская. Всадники приближались, и нельзя было уже сомневаться, что это Дина и Брусенцов. Сначала они двигались шагом, а потом вдруг поскакали совсем близко друг от друга и будто слились в один силуэт.
Константин Иванович встал и ушёл во флигель. Когда наступил вечер, Ольга Павловна позвала его к себе в комнату и стала подробно расспрашивать об отце и его болезни. Он отвечал неохотно и путался. Это было мучительно, и казалось даже, что в комнате слишком жарко и дышать нечем.
Очутившись снова в парке, Константин Иванович сладко вздохнул всею грудью, и опять ему захотелось до самого завтрашнего утра не видать людей и не говорить с ними.
Он ушёл к пруду и долго сидел на скамеечке. Вечером сюда редко кто заходил. Без движения стало холодно, и от сырости иногда пробегала по телу дрожь. Слышно было, как возле другого берега на воде что-то громко булькнуло, будто камень упал. Константин Иванович несколько минут думал, отчего бы мог произойти этот звук, и не сумел найти никакого объяснения. Стало не по себе. Он поднялся и пошёл к дому, но не по дорожке, а круговой тропинкой, которую протоптали к пруду прачки.
Светилось слева на балконе и с другого конца в крайнем окне. Белые стены казались тёмно-голубыми. Константин Иванович медленно шёл и думал:
«Какая сейчас чудесная декорация, и освещение таинственное, и в воздухе носится дыхание тысячи деревьев.
И для кого это всё? Для крестьян, которым нет времени об этом думать. Или для барышень? У них есть время, но всё это им пригляделось уже, да и вряд ли когда-нибудь их интересовало.
Если какую-нибудь Лушу или Соломонидку сводить в оперу, то ей там несомненно понравится, хотя и музыки она не понимает, и на всю жизнь у неё останется впечатление, что театр — это место, где люди развлекаются. Здесь, в деревне, декорации много лучше театральных, а вместо игры артистов — сама действительность, и, тем не менее, и Дине, и Леночке, когда они приезжают сюда из города, также кажется, что Знаменское — это место, где можно и следует только развлекаться. В глубоком смысле той работы, которая происходит там в избах и на полях, ещё принадлежащих Ореховым, Дина и Леночка так же мало понимают как и Луша в музыке Гуно. И когда Кальнишевский говорил о пустоте жизни Дины и о её будущем, то был прав, беспощадно прав! И не стоит она того, чтобы из-за неё волноваться и делать глупости. И нет, и не будет у неё больше власти надо мною»…
Возле освещённого окна Константин Иванович машинально остановился. Оно было закрыто парусиновой шторкой, чуть загнувшейся на углу, у подоконника. В этом светлом треугольнике несколько раз мелькнуло что-то похожее на тело и затем белое с кружевом. Сделав почти бессознательно ещё два шага вперёд, он ясно увидел стоявшую перед комодом в одной сорочке Дину. И неизвестная, огромная сила не пустила Константина Ивановича уйти, и её не могли побороть ни рассудок, ни воля.
«Ведь в последний раз, в последний раз»… — мелькало в голове.
Чуть нагнувшись над зеркалом, Дина в левой обнажённой руке держала баночку с кольдкремом, а правой медленно намазывала маленький прыщик над бровью. Иногда она наклонялась набок, и тогда сорочка сползала с плеча и открывала одну её остроконечную, матовую, на диво очерченную грудь. Покончив с кольдкремом, Дина сделала из бумаги свёрток, отчесала одну прядь волос и стала её закручивать.
Константин Иванович вдруг почувствовал лёгкую дурноту, а потом сухость в горле и необходимость сейчас же, немедленно, напиться воды.
Сделав огромное усилие, он отдёрнулся от окна, прошёл через калитку во двор и подбежал к бочке, стоявшей против дверей кухни. Он открыл кран, несколько раз глотнул и поперхнулся, потом подставил под струю всю голову. Вода полилась за воротник, и всё тело передёрнулось от холода. Закрыв кран, он вытянулся во весь рост и вздохнул. Стало совсем хорошо. Билось только сильно и неровно сердце: так-так, так-так…