Не садись в машину, где двое (рассказы, 2011) - Людмила Петрушевская

И он заехал за Лидой, и они помчались как люди на хорошей машине туда, где гремела музыка и столы ломились от угощений.

Подруга Вера встретила их не сразу, пришлось подождать около охранников, но затем пару впустили, и Вера устроила Лиду с кавалером за столик вместе с музыкантами, то есть как обслуживающий персонал.

Сама подруга Вера только пару раз присела к ним, у нее были проблемы с приглашенной группой, кто-то не доехал из аэропорта.

Но Вера оценила партнера Лиды, мазнув по нему заинтересованным взглядом, а потом она посмотрела на Лиду слегка удивленно. Но тут же отскочила от стола с зазвонившим телефончиком в руке, побежала туда, где было слышнее.

Лида с Костей почти ничего не склюнули с богато накрытого стола.

Подсаживались то один, то другой музыканты, что-то глотали поспешно, гремели инструменты, и Лида чувствовала себя совершенно не в своей тарелке.

Перед их столиком было большое свободное пространство, танцпол, на котором крутились и вертелись две одинокие женщины, подбадривая себя вскриками. Корпоративная публика теснилась вдали, вокруг своих столов, пила, ела и трещала под музыку.

Никто из них не танцевал вообще, кроме этих двух завзятых (и, видимо, нанятых) немолодых теток.

Костя сидел спокойно, даже смотрел на танцовщиц с некоторым интересом, а разговора не получилось: музыканты отрабатывали свою грохочущую программу на совесть.

И Лида от нечего делать сфотографировала своим телефончиком сцену, на которой громко вопили две девушки.

Потом, уже дома, Лида рассмотрела свои стоп-кадры и вдруг увидела на одном из них профиль Кости.

Это было совершенно не похожее на него лицо, одутловатое, грозное, страшное, хотя и улыбающееся застывшей улыбкой.

А завершился данный безумный поход тем, что Костя на обратном пути, уже в машине, произнес фразу из французской песенки: «Voulez-vous coucher avec moi?» — что означало «Не хотите ли вы переспать со мной?». Лида ответила шутливо, что бывший бойфренд снабдил ее этой единственной французской фразой на всякий случай, чтобы она распознавала сексуальных агрессоров в самом эпицентре языка, в Париже. И она как раз потерялась, отстала от группы у Эйфелевой башни и обратилась к полицейскому, но почему-то из-за нервотрепки сказала ему именно ту, в шутку выученную, единственную известную ей по-французски фразу, добавив название своего отеля. Ажан тогда просто окаменел. Смешно!

Костя выслушал эту байку безо всякого выражения на своем красивом лице. Он, похоже, ничего не понял и все еще надеялся. То есть он предложил Лиде все-таки поехать выпить куда-нибудь, но она ответила: «Да нет, не надо».

Хотя в ней уже поселилась какая-то надежда, некое тепло в груди, нежность к этому чудаку.

Тем временем он сказал:

— Ну хотя бы ручку поцеловать.

Она протянула ему руку, он прижался к ней губами, и вдруг на этой же руке, но повыше, там, куда попали губы умирающей тетки, загорелся, как ожог, след ее поцелуя.

— Поехали ко мне или к тебе?— сказал Костя.

Лида, однако, чувствовала только этот мешающий ожог. Он разрастался, зудел, мучил. Всякий романтизм, вся атмосфера первого свидания, все вдруг обратилось в желание поскорее выскочить из машины и приложить лед к больному месту.

На том и распрощались. Афера завершилась, и Лида вернулась в свой дом. Как ни странно, чувство горения уменьшилось, как только она закрыла за собой дверь квартиры.

И на руке не было никакого следа!

Однако дальше, рассмотрев кадр в телефончике и увидев истинное лицо своего случайного попутчика, этот серо-лиловый цвет, это страшное выражение, эту улыбку, просто как у героя фильма ужасов, Лида вдруг подумала: из каких соображений он вдруг позвонил ей, незнакомой и небогатой, не очень молодой, ничем не полезной ему, привыкшему к частным самолетам и путешествиям на машине, к бассейнам и виллам?

Его лицо! Лицо отчаянное, как перед самоубийством или преступлением, лицо смертника или убийцы.

Загадка.

Лида, кстати, не удивилась бы, если бы он попросил ключи от ее той квартирки на окраине, это было бы единственное логическое объяснение.

Но он не сказал ни слова.

Больше ведь ничем она не могла быть ему интересна. Логики тут не просматривалось.

А то, что вне логики, что не имеет резонов и причин и происходит с людьми, когда они себя не контролируют (как на том снимке в телефоне), оно не объяснимо ни до, ни после события.

Не считать же объяснением тот момент, когда Лида у подруги заступилась за гонимого Костю (кстати, с этого началось охлаждение в отношениях с той подругой, она больше не отвечала на звонки). Да и ладно, не это важно.

Вдруг она вспомнила книгу про Унгерна, там было написано, что он не мог без казней. Он пользовался любым случаем, он должен был убивать, без этого ему стискивало сердце и начиналась жуткая нечеловеческая тоска. И он скорее мчался на гауптвахту к арестованным, брал первых попавшихся. И придумывал на ходу разнообразные казни.

Зачем-то горел след на руке, след от поцелуя уже умершей старой женщины.

Людмила Петрушевская

Богиня. Физиологический очерк

О, благообразная старость, о, сама мечта о ней.

Оставь надежду, всяк сюда входящий, так сказано.

Ибо (здесь голос повышается до звона), если прожил всю жизнь как-то, то так-то и сгинешь. Прожил во рвани и пьяни, прожил неряшливо, в тараканах и с грязными полами, прожил среди криков — в старости то же самое и будет. Приговор подписан. Ибо старость (тут опять звон) есть беспомощность младенчества, а младенчество кал ест.

И хочется ожидать лучшего от выросших в тех же условиях, на грязном полу и в нестираном белье детей мужского пола — о чем вопрос? Чего ожидать-то? (Тут голос утихает, начинается сама житейская история.)

Но ожидаем хода вперед.

Те дети, о которых шла речь, родились в комнатушке в заводском общежитии на Зацепе, которое с давних времен называлось казармой. Трое их пришло на свет. Старшая дочь — красавица, средняя дочь — прелесть, младшенький сын просто плюшевый мишка, все курносенькие, хорошенькие, такими иногда бывают очень дорогие куклы авторского производства, куклы, сидящие в витринах далеких стран,— мечта повзрослевших девочек, которые покупают их якобы своим деткам. Выпуклый лобик (у куклы), серьезные глаза, нос вверх насколько возможно, дальше — трогательно большое расстояние до рта, какое бывает у новорожденных обезьянок. Затем рот, большой и припухший слегка, и дело завершается пяточкой подбородка. Подбородок обещает быть крутым. За такое лицо куклу берегут, стерегут и неохотно дают дочкам.

Вот такими росли эти трое.

Всех их воспитал дед Семен.

Деда Сеня. Бабка уже у него померла, а Семен в сапогах и пальто, в кепке летом и зимой гулял с детьми. Они были бледные, немытые, и воспоминания соседей сводились к тому факту, что вот сидят двое малышей в картонном ящике (видимо, играют в машинку), а из-под ящика течет ручеек. Оба грешны. А личики сияют. Все детство провели у подъезда с дедой, а деда стоял с ними вечно пьяненький, но дело уже происходило в новом доме, как-то так им взамен комнатушки при заводе дали в квартире на первом этаже две комнаты на шестерых, да еще с соседкой.

И они даже радовались, потому что изначально жили все на десяти метрах и спали на полу. Ну и что, собственно? Не деревня, чай, полы теплые, это в деревне надо забираться высоко, то на печь, то на кровать зимой, то на полати, от пола дует, а в городе легко и на полу. Весь азиатский мир спит на полу. Как чуть теплеет — все впокат на половицы и в русской деревне.

А тут две комнаты на шестерых, все удобства! Дети в одной, взрослые в другой. Только дед Семен был тяжек с бодуна, утром задавал трепку домашним, чтобы дали похмелиться: опять известная картина, утром до выпивки тяжело, вечером тяжело после (не добрал), ищет, мужики его ценили, всегда поили у доминошного стола, отольют в его же стакан, он из дома унесет и баночки, и скляночки, всё туда, к мужикам своим. Они его уважали как своего отца, старые отцы — редкость в России, его звали «папаня», «наш батя» и так далее у стола, где резались в домино на деньги. Куда человека тянет, куда его несет? Туда, где его любят. В семье никого не любят, кроме домашних животных и малышей, дальше уже идет война фронт на фронт: мать на отца, отец на детей, бабки-тещи против зятьев, а свекровь против невестки, дети вырастают, приводят в дом своих суженых-ряженых, опять то же самое плюс. Только те, кто отъехал и возвращается по праздникам, в дни беды или необходимости, эти взрослые дети уважаемы, но тут все объяснимо, им есть куда уйти-то, нет ощущения ловушки, капкана, сетей, в которых все сидят на головах друг у друга и малейшее шевеление — шум и крик снизу. Хотя все чувствуют себя внизу, такие дела.