Клочья паутины - А. А. Морской

путь истинный, но вы ошиблись, и ваш труд оказался бесплодным. Ибо нельзя вдохнуть жизнь, в то, что умерло, и не следует живому внушать мысль о самоубийстве.

— Прощайте, — поднялся я. с места.

— Прощайте... Мой добрый совет: вперед, если уж явится такая потребность, — спасайте детей из-под колес трамвая и... себя самого... А я очень жалею, что у меня еще одним хорошим воспоминанием стало меньше... Да-да. Это о вас!..

Глаза ее были сухи, лицо спокойно, голос тверд, а мне почему то казалось, что она над чем-то горько плачет, сжалась в комок от нечеловеческой боли и в мучительной безысходности ждет нового, страшнейшего удара...

Она повернулась ко мне спиною, улыбалась чему-то, что говорила ей Сюзанна, и быстро одну за другою глотала устрицы, ловко отделяя их от раковины и вскидывая в рот короткой плоской вилкою; около моего соседа стоял лакей и почтительно запоминал заказываемое; за соседними столиками сидели шумные, громоздкие, пахнущие кухонной провизией, рабочие рынка, зашедшие наскоро выпить свое утреннее кофе с коньяком. Солнце играло в воздухе пылинками, искрилось в пролитой на столе влаге. А мне чудилась широкая, безначальная пустыня, злая, безжалостная. Черная ночь от века повисла густою тьмою между нею и небом. И одиноко стоит и чуть светится посреди нее женщина. Она — светла и чиста, несмотря на свои раны, язвы и струпья, и тянется в безмолвной мольбе и в бурном горячем порыве к невидимому, незнакомому, но желанному, таинственному Богу жизни и радости!

Я не шел, а бежал. Прекрасное, ласково-теплое солнце бросало косые тени. Гремели первые трамваи, пыхтели автобусы. Старые, рваные, грязные женщины копались в мусорных ящиках. Молодые, прерывая звонкораскатистый смех густым, звучным поцелуем, проносились в автомобилях и фиакрах...

Париж, 1911.

Шурка

I.

Было уже поздно. Шура проснулась, но лежала с закрытыми глазами. Мыслей не было. Внутри черепа давило что-то тяжелое, тупое. Все тело ныло и казалось бесконечно большим и длинным. Сбившаяся простыня резала согревшуюся спину. И не было ни силы, ни желания изменить положение тела или оправить простыню. И Шура лежала неподвижно, вне времени и места, безучастно прислушиваясь к своим ощущениям.

Откуда-то доносился шум, протяжный, мерный, без очертаний, без напряжения и смысла.

Тягучий, бесформенный шум, врываясь в сознание, болезненно превращался в мутные, то бледные, то ярко-туманные пятна, пятна меняли цвета и звучали: то бьющимся стеклом, то большим великопостным колоколом старого городского собора, то заливались визгливым, хриплым цыганским хором. И когда на смену ярко-золотому пятну появлялось мутно-багровое и вместо визгливого цыганского напева раздавался звон бьющегося стекла, Шура протяжно, спокойно, как механический счетчик отмечала про себя эту смену.

— Сно-о-ва...

Громадное тело ныло, что-то тупое давило мозг, несся откуда-то шум, превращался в пятна, пятна меняли цвета и звучали. Сладостно-мучительное состояние длилось долго. Шуре хотелось, чтобы оно длилось вечно, но какие-то назойливые резкие стуки и громкий голос настойчиво обрывали песню, заставляли пятна стремительно скатываться куда-то под гору.

— Где она, кто это стучит в дверь?

Прошел долгий мучительный момент напряжения памяти, и вчерашний вечер отчетливо встал пред нею.

— Дверь не заперта, войдите!

Вошла высокая вся в черном, красивая дама, с строгим профилем и подвижными глазами.

— Вы вероятно, madame, хотите побранить меня за вчерашнее?

— Вовсе нет, милая моя, вовсе нет! Наоборот, я хотела первая поздравить вас с успехом. Кстати, и вставать пора...

Конечно, вы сами понимаете, что всегда такой строгой нельзя быть... Ну, да первый раз прощается. Тем более, что вчера вы были так остроумны, веселы и кокетливы, что оказалось слишком много претендентов. Пожалуй, вы сделали самое лучшее, не отдав никому предпочтения. Вообще, без комплиментов, вы очень умная девушка, цену себе знаете, и много вам не придется объяснять.

Разговаривая, madame точно ощупывала глазами полуприкрытые одеялом высокие, наливные формы Шуринаго тела, оценивала их и, видимо, осталась довольна.

Шуре сделалось противно и жутко. Она чего-то боялась, чего-то ждала и выдавала свое волнение неестественно громким, напряженным голосом.

— Да, madame... Я надеюсь... Я, вероятно, скоро освоюсь... Я очень хочу этого... И вы так добры ко мне. Я вам очень благодарна!.. Вчера вы так часто приходили ко мне на помощь. Некоторые мужчины были, — неправда-ли, — слишком грубы...

— О, да! Иногда они забываются и позволяют себе больше, чем следует. Тогда я им напоминаю, что у меня необходимо держать себя корректно!.. Кстати, не называйте меня: madame. Это слишком грубо. В шутку мои друзья называют меня Маркизой, а лучше всего, просто по имени — Ольга Павловна...

— Однако, я заболталась! У меня еще хлопот полон рот. Сегодня к обеду приедет кое-кто из ваших вчерашних конкурентов. Исключительно ради вас! Так вы, душечка, не заставляйте себя ждать. Подымайтесь скорее...

— Жаль, что у вас нет еще других платьев, кроме этого.

„Маркиза” повернула пред глазами юбку, лиф, затем повесила их на кресло, одно на другое, еще раз взглянула, отошла и стала рассматривать нижнее белье. Подняла с пола измятые чулки и бросила в угол, развернула против света простенькие, не свежие панталоны, и по ее губам промелькнула едва уловимая улыбка презрительного сожаления. Нижняя юбка вызвала на лице грубую гримасу насмешки. Но только на одно мгновение. Тотчас-же лицо ее приняло любезно-деловой вид, а голос звучал попрежнему вежливо, любезно, но уже с металлической, властной ноткой.

— Платье еще куда ни шло, а белье необходимо сейчас же другое. Я вам пришлю... Ну до-свидания, торопитесь. Мы ждем вас в столовой... Кстати, вы ведь говорите по-французски... Не забывайте, что это тоже имеет свою цену...

„Маркиза“ вышла, а через минуту появилась горничная с бельем. От услуг ее Шура отказалась. Подобострастно-циничный, внимательный взгляд горничной, не молодой, костлявой женщины, вызвал в Шуре необъяснимую гадливость.

Одеваясь в нарядное, тонкое, все в прошивках и кружевцах, белье, Шура подумала о том, не уйти-ли ей отсюда.

— Пока не поздно?!.

Но тотчас-же, точно бичом, больно стегнул ее вопрос: „куда? зачем?“, и ею снова овладела решимость.

Осмотревшись в зеркало, она с удовольствием заметила, что лицо ее все также свежо и красиво, оправила платье и твердою походкой направилась к двери. Переступая порог, она мысленно перекрестилась, почти громко обозвала себя за это „сволочью“ и быстро направилась в столовую.

В большой, солидно и со вкусом уставленной столовой сидели за столом: Ольга Павловна, несколько барышень — обитательниц этого „дома“ и трое мужчин. При