Разорванный круг - Владимир Федорович Попов

Многое хотелось им рассказать друг другу, еще больше — расспросить друг друга. Но никто на это не решался. Возможно, из деликатности, а возможно, подсознательно уходили от исповедальности, чтобы не нарушить лирического настроя дарованного им вечера.

Часы на соборе пробили десять. Тот же чистый, прозрачный звук колокола, только ритм боя ускорился, будто время стало бежать стремительнее.

— Мне пора… — чуть помявшись, обронила Леля.

Алексей Алексеевич сожалеюще закивал.

— И это все время, что ты мне отвела?

— Видишь, ты и забыл, — шаловливо отозвалась Леля. — В десять, по этому бою, мы начинали прощаться…

— Так когда это было? Ну еще пять минут… — попросил Алексей Алексеевич с мольбой в голосе — он и впрямь поверил, что Леля намерена вернуться домой. Вздохнул. — Как встречи радостны, как тягостны разлуки…

— Откуда? Я не знаю этих строк, — живо откликнулась Леля, не желая нагнетать драматизм обстановки.

— Я тоже не знал до сей минуты. Помнишь нашу школьную игру? Кто-то бросал одну-две стихотворных строчки, а другой должен был закончить.

— Так вот заканчиваю: но в счастье благостном мы забываем муки…

Алексей Алексеевич с нежностью коснулся плеча Лели.

— Когда-то ты писала великолепные, на мой взгляд, стихи, и я был уверен, что ты станешь поэтессой.

— К счастью, этого не произошло.

— Почему к счастью?

— Закомплексована была. Ну… в понимании назначения поэзии. Эстетские стихи — это преходящее, а других я писать не умела. Хорошо, что вовремя поняла, в чем моя беда, и навсегда распрощалась с соблазнительной перспективой.

— Но это же здорово!

В наш бурный век, когда несносно тонок.

Шнур, отделяющий безумство и любовь,

У каждого из нас насмешливый чертенок

Колдует за спиной, дугою выгнув бровь.

— Алеша, я уже забыла, а ты…

— А разве это плохо?

Япония — страна таинственно прекрасных,

Мистично девственных и нежных хризантем,

Где многоликий бог, преступный и бесстрастный,

Кривляется в венце из звездных диадем…

Где мусмэ хрупкие с глазами-миндалями

Взлелеяли порок в нетронутых губах…

Вот нездоровый край, куда больными снами

Я часто уношусь в несбыточных мечтах.

Леля звонко расхохоталась.

— Галиматья! Паточная, одновкусная. Тогда я пописывала, потому что мало смыслила в поэзии и потому что была лирически настроена. — Растроганно заглянула Алексею Алексеевичу в глаза и тут же отвела взгляд, боясь, что он увидит больше, чем ей хотелось. — Я тебя ни о чем не спрашиваю, Алеша. Где ты, как ты, ну и все прочее. Давай и ты так. Поживем немного в нашем мирке. В том, давнишнем… Ты завтра свободен?

— Как птица.

— Я завожу тебя по «нашим» местам. И проведем «наш» день. С утра до вечера. Согласен?

— Еще бы…

Подошли к заветному тополю. Алексей Алексеевич хотел было показать запечатленные на коре имена, но из-за темноты отложил до завтра. Невольно прислонился к дереву, вспомнив, как трудно было устоять на ногах, когда они до головокружения целовались здесь.

Леля разгадала его намерение и не приблизилась, когда он распахнул объятия. Махнула рукой на прощание и быстро засеменила прочь. В отдалении остановилась, по-девчоночьи звонко крикнула:

— В девять утра, Алеша! Там же!

У натур романтичных утро отличается от вечера тем, что безжалостно разгоняет поэтическую дымку и восстанавливает трезвую ясность мысли. Такие люди часто корят себя утром и за излишнюю откровенность, которую разрешили себе вечером, и за эмоциональный взрыв, и за потерю контроля над собой, допущенные в состоянии приподнятости, столь характерном для вечерних часов.

Эту особенность Алексей Алексеевич знал за собой, была она в годы юности и у Лели. Утром они становились чуть иными, более сдержанными, более прозаичными, чем накануне.

Проснувшись в номере гостиницы рано и сразу, как, собственно, и подобает человеку, привыкшему к распорядку заводской жизни, Алексей Алексеевич даже поежился, вспомнив вчерашний всплеск чувств. Он не представлял себе, как они встретятся сегодня. По сути, их связывала непрочная ниточка короткой, почти детской любви, а разделяла пропасть долгих лет разлуки.

Поднималось тихое, прозрачное утро. За окном на безоблачном небе бушевало солнце, заливая город беспощадным светом. День обещал быть знойным.

Тщательно побрившись, Алексей Алексеевич открыл чемодан, извлек из него спортивную клетчатую рубашку, прихваченную для охоты, с удовольствием надел ее. Кто знает, где они будут бродить, лучше чувствовать себя свободно. Повертев в руках кепку, в которой ходил на завод, — стоит или не стоит прихватить с собой? — все же бросил на голову. «Вот бы Полине Викентьевне показаться в этом затрапезном виде», — подумал озорно, разглядывая себя в зеркале. Рубашка ладно сидела на литых плечах, и даже простые брюки не выглядели безобразно. «Для загородной прогулки сойдет», — махнул он рукой, почему-то решив, что Леля потащит его за город.

Но она разработала другую программу дня.

— Прежде всего — в школу, — произнесла повелительно, появившись на «Углу встреч». — А рубашка идет тебе, хотя и простит. В костюме, к тому же таком великолепном, у тебя был неотразимо торжественный вид.

Утро подействовало отрезвляюще и на Лелю. Она избегала прямого взгляда и даже под руку спутника не взяла. Деловито шагала рядом в простеньком ситцевом платье с кокетливым воротничком, в туфлях без каблуков, какие надевала в тех случаях, когда предстояло много ходить.

— Проглотил что-нибудь?

— Ага, — неубедительно соврал Алексей Алексеевич.

— Не обманывай. Ну, не беда, перехватим на ходу.

Внешний вид здания школы никаких эмоций у Алексея Алексеевича не вызвал, может, потому, что фасад его скрывали разросшиеся деревья.

— Мне очень хотелось побродить по школе, но одной… Смелости не хватило… — призналась Леля. — Почему-то решила — не выдержу, разревусь. Это очень тяжело — возвращаться в юность, в невозвратное… Тем более, когда жизнь пошла под уклон…

Вошли в подъезд. Леля объяснила сторожихе, что когда-то они учились в этой школе и хотят побывать в своем классе. Сторожиха милостиво разрешила пройти.

Поднялись на второй этаж, перед актовым залом свернули в коридор направо. На первой же двери по-прежнему висела табличка «10 „А“», только не картонная, а металлическая.

Как бы подчеркивая торжественность момента, Леля посмотрела на Алексея Алексеевича долгим взглядом и рывком открыла дверь. Их класс. Такой знакомый, такой бесконечно родной. Пройдя мимо стола, села за парту у окна, положила подбородок на сплетенные пальцы. Это была обычная ее поза на уроках.

Алексей Алексеевич не без труда втиснулся за крайнюю парту, раскинул на ней руки (сосед его всегда жаловался, что залазит на чужую территорию), и уставился на доску с нестертым, алгебраическим уравнением.

Потом в одно мгновенье,