Бэббит - Синклер Льюис

— Да, это нам будет полезно, — зевнула она.

Он отвел глаза, чувствуя, что ему вовсе не хочется брать ее с собой. Заперев двери и проверив шпингалеты на окнах, он отрегулировал отопление так, чтобы утром из калориферов пошло тепло, и грустно вздохнул с каким-то тяжелым чувством одиночества, которое и удивило и напугало его. От рассеянности он даже не мог вспомнить, какие окна уже проверены, и в темноте, натыкаясь на стулья, снова проверил все защелки. Громко топая по лестнице, он поднялся наверх — наконец-то окончился этот знаменательный и опасный день, день его тайного бунта.

Обычно перед завтраком в нем просыпались привычки деревенского парнишки, и он старался увильнуть от сложных обязанностей горожанина — от бритья, от ванны, от размышлений, можно ли еще день проносить ту же рубашку. Когда он проводил вечер дома и рано ложился спать, он перед сном старался выполнить все эти неприятные дела. Он позволял себе роскошь бриться, уютно сидя в горячей ванне. И сейчас этот толстенький, гладенький, розовый, лысоватый и пухлый человечек, без очков утративший всякое достоинство, сидел по грудь в воде, снимая пену с намыленных щек безопасной бритвой, похожей на крошечную косилку для стрижки газона, и с грустным вниманием ловил упорно ускользавшее мыло.

Теплая вода ласково баюкала его. Свет озарял стенку ванны, и мелкая зеленоватая зыбь шла по гладкому белому фаянсу, когда колебалась прозрачная вода. Бэббит лениво следил за игрой воды, он заметил, что вдоль его ноги, с ярко освещенного дна подымались воздушные пузырьки и, прилипая к волоскам, образовывали причудливое сплетение, похожее на мох. Он хлопнул по воде, и отсветы лампы заиграли, запрыгали, заискрились. Ему это доставило ребяческое удовольствие. Он стал играть. Он даже сбрил кустик волос на толстой ноге.

Из крана тихонечко капало, словно звенела веселая и нежная песенка: дршшети-дрип-дрип-дриббль, дрип-дрип-дрип! Бэббит радовался этим звукам. Он смотрел на огромную ванну, на красивые никелированные краны, на кафельные стены и чувствовал себя гордым обладателем всей этой роскоши.

Но тут он очнулся и грубовато заворчал. «Иди сюда! Подурачились — хватит! — буркнул он мылу и сердито одернул щетку, когда она его царапнула: — Это еще что!» Намылившись, он окатился водой и с ожесточением растерся мохнатой простыней. Заметив в ней дырку, он задумчиво сунул в нее палец и вернулся к себе в спальню прежним непоколебимо суровым гражданином.

И тут наступила минута полного самозабвения, волнующий миг, как бывало, когда он вел машину: вынимая чистый воротничок, он увидел, что края разлохматились, и с великолепнейшим треском разорвал его пополам.

Но самым важным был момент подготовки ко сну на закрытой веранде.

Неизвестно, любил ли он спать на веранде ради свежего воздуха или оттого, что порядочному человеку полагалось спать на такой веранде.

Так же как он стал членом ордена Лосей, клуба Толкачей и Торговой палаты, так же как священники пресвитерианской церкви определяли все его религиозные убеждения, а сенаторы-республиканцы решали в тесных прокуренных комнатах, что ему думать о разоружении, тарифах и Германии, точно так же американские рекламные агентства определяли внешнюю сторону его жизни, все то, что он считал своей индивидуальностью. Все стандартные разрекламированные товары — зубная паста, носки, шины, фотоаппараты, калориферы, — все это было для него символом и доказательством его превосходства. Сначала они были признаком, а потом — заменой счастья, и страсти, и мудрости.

Но ни один из этих разрекламированных атрибутов благосостояния и положения в обществе не играл в жизни Бэббита такой роли, как веранда над застекленной террасой.

Ритуал отхода ко сну был сложен и неизменен. Надо было как следует подоткнуть одеяло в ногах (тут же пришлось выяснять с миссис Бэббит, почему этого не сделала горничная). Вязаный коврик надо было подвинуть так, чтобы утром сразу встать на него босыми ногами. Будильник надо было завести. Грелку наполнить и положить точно в двух футах от спинки кровати.

Эти грандиозные задачи он преодолевал с огромной решимостью, на каждом этапе сообщая миссис Бэббит о ходе их выполнения и о победе над всеми препятствиями. Наконец его чело прояснилось, и сильным мужественным голосом он бросил: «Доброй ночи». Но ему понадобилось еще одно героическое усилие. В ту минуту как он погрузился в первый сон, в самую сладостную минуту забвения, к соседнему дому подкатила машина Доппелбрау. Бэббит подскочил со стоном: «Какого черта они не ложатся спать вовремя!» Он настолько хорошо знал, как ставят машину в гараж, что прислушивался к каждому звуку, как опытный палач, которого самого вздергивают на дыбу.

Вот машина нагло и весело фыркает на дорожке. Вот с треском открываются и закрываются дверцы, скрипя, отворяется дверь гаража, и снова хлопает дверца машины. Мотор ревет на подъеме при въезде в гараж и захлебывается в последний раз перед тем, как его выключают. Последний треск закрываемой и открываемой дверцы машины. Потом тишина — жуткая тишина, пока мистер Доппелбрау неторопливо осматривает шины, перед тем как запереть гараж. И наконец для Бэббита наступает блаженное забытье.

В тот же час, в том же городе Зените, Хорэйс Апдайк ухаживал за Люсиль Мак-Келви в ее лиловой гостиной на Ройял-ридж, куда они вернулись с лекции знаменитого английского писателя. Апдайк был самым закоренелым холостяком в Зените. Сорокашестилетний мужчина, с тонкой талией и высоким, как у женщины, голосом, он любил цветы, пестрые ситцы и молоденьких девушек. Миссис Мак-Келви — рыжая и белотелая особа, была не удовлетворена жизнью, всегда изящна, резка и откровенна. Апдайк испробовал свой неизменный прием — погладил ее тонкую руку.

— Перестаньте дурить! — сказала она.

— А вам очень неприятно?

— Нет, не очень. Но это-то и есть самое неприятное!

Апдайк переменил тактику. Он славился своим красноречием. Он очень неглупо заговорил о психоанализе, игре в поло на Лонг-Айленде, о китайском блюде эпохи династии Минг, которое он раскопал в Ванкувере. Люсиль обещала встретиться с ним летом в Довиле. «Хотя Довиль становится ужасно пошлым, — вздохнула она, — никого, кроме американцев и захудалых английских баронесс!»

И в этот же час, в этом же Зените, продавец кокаина и проститутка пили коктейли в кабачке Хили Хэнсона на Фронт-стрит. Так как в стране царил сухой закон, а в Зените законы соблюдались особенно строго, им приходилось с невинным видом пить коктейли из чайных чашек. Дама швырнула свою чашку в голову кокаиниста. Тот выхватил револьвер из потайного кармана и небрежно уложил ее на месте.

В этот же час в Зените двое ученых сидели в лаборатории. Уже вторые сутки они корпели над докладом о своих исследованиях в области синтетического каучука.

В этот же час в Зените четверо профсоюзных деятелей совещались — бастовать ли двенадцати тысячам горняков в округе за сто миль от города. Из них один был похож на сердитого разбогатевшего лавочника, второй — на плотника-янки, третий — на приказчика из аптеки, а четвертый — на еврейского эмигранта-актера. Актер-эмигрант цитировал Каутского, Юджина Дебса и Авраама Линкольна.

В этот же час умирал ветеран войны за освобождение негров. Прямо с полей Гражданской войны он пришел на ферму, и хотя она официально считалась в черте Зенита, но жизнь там была дикой, как в лесной глуши. Этот человек никогда не ездил в автомобиле, никогда не видел ванны, не читал ни одной книги, кроме Библии, хрестоматии Мак-Гаффи и религиозных брошюр, и верил, что земля плоская, что англичане — десятое пропавшее колено израилево, а Соединенные Штаты — демократическая страна.

В этот же час на Пуллморовском тракторном заводе — в настоящем городе из стали и бетона — работала ночная смена, выполняя заказ на транспортеры для польской армии. Завод гудел, как тысячи пчел, его гигантские окна походили на огнедышащий вулкан. За высокой оградой из колючей проволоки прожектора освещали заваленные шлаком дворы, железнодорожные стрелки и вооруженную охрану.

И в этот же час Майк Мондей заканчивал молитвенное собрание. Мистер Мондей, выдающийся евангелист, самый знаменитый протестантский проповедник и политический деятель в Америке, когда-то был профессиональным боксером. Но служить дьяволу оказалось невыгодным. В бытность свою боксером он ничего не приобрел, кроме разбитого носа, прославленного набора ругательств и умения держаться на подмостках. Служение господу оказалось не в пример выгодней. Он уже собирался уйти в отставку, нажив порядочное состояние. Оно досталось ему по заслугам, ибо, как писали газеты в последних отчетах о его деятельности, «преподобный мистер Мондей, пробивной пророк», показал, что он — лучший в мире продавец спасения и что благодаря деловой организации наивысшую стоимость духовного очищения можно свести до твердого минимума. Он обратил в свою веру более двухсот тысяч заблудших и погибших душ, при материальных затратах в среднем около десяти долларов на душу.