Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев

Хозяйство процветало — но Дормидонт не был бы собой, если бы на этом остановился. В какой-то момент он счел, что зрительные впечатления не менее важны, нежели акустические, — и придумал новый план. Его идея заключалась в том, чтобы привозить небольшое стадо нуждающихся в просвещении животных к закрытию какого-нибудь художественного музея — и неторопливо прогонять по всем залам. «Конечно, — говорил он, — лучше бы это делать днем, после утренней дойки, но людишки могут взбунтоваться». С этим, как он выражался, концептом Дормидонт, предварительно заслав несколько групп парламентеров, явился прямо в Эрмитаж. Предложение представлялось ему обоюдовыгодным: музей приобретал славу новатора, регулярные скромные денежные взносы и свежую убоину для столовой, а ферма, понятное дело, могла бы обоснованно кичиться эстетическими впечатлениями своих — тут деликатный Дормидонт употреблял слово «выпускников», придававшее, на мой взгляд, всей конструкции что-то безгранично макабрическое. Окружающая нас тогда действительность была весьма щедра на необыкновенные картины, так что эта идея, выглядящая более чем дико, вполне терялась на общем фоне — впрочем, к чести эрмитажного начальства, Дормидонта со свитой погнали из приемной, едва только вникнув в суть предлагаемой им негоции. Но он, естественно, на этом не остановился.

Оказалось, что Эрмитаж в принципе нужен был ему только как некий общеизвестный идеал, и даже если бы удалось договориться с тамошними ретроградами, впереди ждали бы немаленькие трудности, поскольку фирма располагалась под Москвой: вроде присматривался уже парк особенных элитных скотовозов с кондиционером и отоплением, но, если так, заказ на их изготовление можно было и отменить. С тем же пакетом документов (в который входила и отпечатанная типографски цветная брошюра с мультяшными свинками, млеющими перед левитановским пейзажем) он сунулся еще в несколько московских музеев, в одном из которых встретил вдруг полное взаимопонимание: тамошний директор, брошенный на культуру за грехи, изнемогал от невозможности состричь хоть маленькую ренту с вверенного ему хозяйства: торговать экспонатами ему было боязно, а нерегулярная прибыль от продажи входных билетов была настолько смехотворной, что приватизировать ее было просто стыдно. В результате музей-квартиру художника Мафлыгина, в одной из комнат которой он жил и работал между возвращением из Туруханской ссылки (1875) и смертью от белой горячки (1878) ждали свои пять минут славы: ежедневно ровно в 18:45, через пятнадцать минут после закрытия, прямо к его двери швартовался, перегораживая весь К-ский переулок, здоровенный грузовик. Из кузова в подъезд прокладывались мостки, после чего двое смуглых пастухов перегоняли содержавшееся в кузове стадо в помещение музея. Поскольку покойный художник жил небогато, особенно разбрестись животным было некуда, так что они некоторое время толкались между кухней с навеки запертой дверью черного хода, спальней, откуда после первого визита предусмотрительно убрали оба стула и конторку, за которой, по преданию, Мафлыгин написал знаменитое впоследствии письмо Льву Толстому, и мастерской, где на мольберте так и остался неоконченным предсмертный шедевр «Приехали свататься» с его бобровыми шубами, жемчужными ожерельями, пузатым самоваром и озорными девичьими глазками, выглядывающими из-за портьеры.

Любопытно, что животные, как рассказывал позже сам Дормидонт, не проявляли ни малейшего интереса не только к живописи покойного Мафлыгина (образцами которой были увешаны все стены), но и вообще к чему бы то ни было, а лишь бессмысленно толпились среди шедевров и время от времени пачкали паркет. Но, напротив, необыкновенный интерес проявили сперва смотрительницы музея (одна из которых приходилась Мафлыгину внучатой племянницей), а затем и соседи по элитному дому, обнаружившие вдруг, что на парадной лестнице поселился неистребимый аромат скотного двора. Как это принято в интеллигентной среде, доносы пошли косяком — в министерство культуры, в милицию, в сельскохозяйственный департамент, в управление музеев и во все прочие потенциально прикосновенные институции, — был среди них и трогательный документ, адресован-ный в закрытый райком упраздненной партии на несуществующую улицу: за отъездом адресата в небытие он вернулся к отправителю и был приголублен кем-то из Дормидонтовых сотрудников. К делу подключились газеты: в частности, в «Биржевых ведомостях» поместили огромное, на две полосы интервью с Дормидонтом, озаглавленное «Порадуйтесь со мной, я нашел свою пропавшую овцу» — кажется, корреспондентка осталась в приятном убеждении, что эту фразу он выдумал самостоятельно.

Как бы то ни было, музейную лавочку быстро прикрыли, причем поднявшейся бурей заодно смыло и директора, которого Дормидонту пришлось пристраивать у себя в хозяйстве. Еще через несколько лет все его пасеки и выпасы с четвероногими, шестиногими и двуногими (в виде страусовой фермы) обитателями выкупил один мясомолочный инвестор, так что Дормидонт вышел, по его собственным словам, на пенсию, купил квартиру в районе Рождественских улиц и зажил размеренной жизнью свежеиспеченного рантье. Тут-то мы снова сошлись, время от времени проводя вместе вечерок за дегустацией какого-нибудь экзотического напитка и неспешной беседой.

— У тебя есть гвоздодер или лом? — спросил он меня вместо приветствия.

Тоже типичнейший Дормидонт — только простец и зануда, звоня в пять утра, будет тратить время на лишние приветствия или, хуже того, извинения: прямой человек сразу переходит к делу.

— Нет, — ответил я.

— Прискорбно. Выходи, я у подъезда. Все нужное раздобудем по пути.

Умом я понимал, что так называемый нормальный человек сначала отключит на ночь телефон, потом — если уж случайно не отключил — проигнорирует ночной звонок, далее — если на всякий случай подошел к телефону — потребует объяснений. Но если уж я проехал эти три умозрительных поворота, то глупо нырять в четвертый — поэтому я послушно оделся, почистил зубы, допил вчерашний холодный кофе, закусив сухариком и спустился вниз. У подъезда стоял разлапистый черный джип с заведенным мотором. Дормидонт выглянул из-за темного стекла, словно толстолобик из аквариума, и сделал приглашающий жест.

— Не представляю, как здесь стекло опускать. Садись.

Честно сказать, я не знал, что он умеет водить автомобиль. Неутомимый ходок, он обычно брезговал даже такси, не говоря про общественный транспорт: помнится, когда я однажды предложил проехать две остановки на метро, он, остановившись прямо у входа в бар и делая вид, что не замечает льющихся с неба снежно-дождевых потоков, прочитал мне подробнейшую лекцию, где перечислялись, кажется, девять или одиннадцать ситуаций, в которых здравомыслящему человеку не зазорно лезть под землю — от рытья монастырских катакомб до охоты на кротов-мутантов. «А теперь скажи, — закончил он торжествующе, — фигурировал ли среди этих причин ласковый весенний дождик»?

Я поинтересовался, чья эта машина (мы уже на большой скорости катили по пустынному Каменноостровскому). «Зятя», — буркнул он. Это вновь могло породить бесконечное количество расспросов, поскольку я впервые узнал о существовании у него обычных земных родственников: привык-нув к его лешачиной