Две недели - Роберт Александрович Балакшин

и тут же погружается во мрак. Только ветер повизгивает в проводах да хлюпает грязь под ногами.

Оглянувшись, можно увидеть громаду казармы. Днем казарма — скромное двухэтажное здание, но ночью среди окружающих ее построек, на фоне черного неба она кажется громадой. В казарме приветливо светятся окна. Внезапно свет в окнах гаснет. Роте дан отбой. Все в койки! Уже десять часов.

Сейчас полновластный хозяин в казарме — старшина. Как только усек кого, кто еще не в кровати, в распоряжение дежурного по роте! А тот найдет работу. То-то дневальные довольны. Не им чистить и мыть осклизлый желоб в умывальнике или лестницу с коридором.

Мне это не грозит, «старика» не пошлют работать после отбоя, можно тайком от старшины уединиться в столовой или запрятаться на лестницу, ведущую на чердак, и до глубокой ночи читать книгу или писать в свою тетрадь, появившуюся у меня на втором году, когда я решил вести дневник.

Юность моя была такая же, как, вероятно, у многих моих сверстников. Наперекор родителям я научился курить, со скандалом отстоял право курить в открытую, начал выпивать, ходить на танцы и думал, что вся жизнь в этом. В армию шел неохотно: страшновато было покидать привычный, обжитой круг друзей, родителей, которые, теперь можно было в этом признаться себе, любили меня. Но именно в армии я впервые задумался о себе. Здесь стали возникать вопросы, на которые ответить за гулянкой просто не было времени. То, что вчера казалось привычным, веселым и забавным, сегодня тревожило душу. Только как-то наплывами. Один день я хожу задумчив, сужу других и себя, думы одолевают меня, а на другой день все это ослабевает, и я живу как обычно.

Может, правы ученые, утверждая, что природа мудро устроила человека, и если бы отрицательные эмоции не ослабевали, жизнь человека превратилась бы в пытку?

6

Вот и пост, на который я заступаю. Вместе с Топорковым мы поднялись на вышку. Деловито происходит сдача и прием поста. За ушедшим караульным захлопнулся люк.

Я — часовой. А было время, ходил я в караул начальником, а Колька Тучин моим помощником. Иногда он даже злился, почему его начальником не ставят, а я посмеивался: какая, Колюха, разница.

Чтобы четыре часа прошли скорее, я создал себе некоторые удобства. Я расстегнул и снял ремень с подсумком, положил его на подоконник рядом с телефоном, снял с плеча автомат и примостил его рядом с ремнем. Оставшись в свободном легком бушлате, расстегнув ворот гимнастерки, чувствуя себя ничем не стесненным, я похаживал по вышке. Два шага вперед, два назад, два наискосок.

Поскрипывала вышка, поскрипывала дверь внизу, раскачивались гирлянды фонарей, и широкая полоса света смещалась вправо-влево над забором. От ветра временами испуганно подрагивали стекла.

Давно ли я стоял на своем первом посту. Два с половиной года назад был и я несмышленым, робеющим первогодком. Удручающее однообразие караульных дней и ночей нагнетало тоскливые, мрачные мысли: три года стоять на посту, три года, и ни просвета в будущем — караул, пост да казарма. Демобилизация? Когда она еще будет?! Дождешься ли?!

— Демо-би-ли-за-ция! — мурлыкнул я последнее слово из одной песни и улыбнулся. Не дождаться! Вот она тут — демобилизация. Близко. Сколько надежд связано с ней. Верится, что начнется какая-то другая, новая жизнь.

Как знать, может, командир полка завтра вспомнит обо мне, позвонит ротному: «Отправьте Крутова в полк, демобилизуем его». Но, вспомнив полкового командира — грузного, с кривой, простреленной на фронте шеей полковника, я безнадежно усмехнулся. Нет, не позвонит. Давно ли приказ о разжаловании отдавал.

Когда приказ пришел в роту, ротный построил всех, скомандовал нам выйти из строя на три шага и огласил приказ. Шел листопад, светило солнце, и в резком осеннем воздухе голос ротного звучал безжалостно и чисто.

Колька, перебирая пальцами швы брюк, порывался что-то сказать, а я, видя, что ротный смотрит на нас сбоку, принял положение «вольно», хотя команды не было.

Когда ротный распустил роту, Колька со злобой кричал:

— Плевать, все равно скоро домой! На гражданке — что рядовой, что сержант, без разницы.

Посмотрев на эту сцену, я поднялся в комнату своего отделения, снял погоны и, выпоров бритвой лычки, положил их в военный билет. «Неприятно, конечно, кто спорит. Но зачем при всех-то? Чего уж тут храбриться».

Вспомнилась школа сержантов, жизнь в лагере: марш-броски, тактическая подготовка, ночные стрельбы. Вспомнилось, как приехала мать — я был дежурным по школе — и начальник школы майор Угрюмов сказал ей, что из меня получится хороший сержант, если я буду меньше слушать советы друзей.

А как же без друзей? Нельзя.

Взять те же марш-броски. Шесть километров. По жаре. Взводный позволит расстегнуть воротнички и закатать рукава — и все послабления. Хоть я и не из слабых, а приходилось туго, доставалось так, что все на свете проклянешь. Как тут без друзей, без товарищей? Иной раз не только свой автомат — и еще чей-нибудь на горбу тащишь, а то и два. Отстающих быть не должно. Майся, терпи. Ты помогаешь, тебе помогают. Да что автоматы. Был у нас во взводе Вася Холмов — парень рослый, а рыхловат, но раз на правом фланге — пулеметчик. Вручили ему РПД — семь девятьсот без снаряженной ленты, такую-то машину. Бывает, Васю всего разденут: у тебя — его пулемет, у другого — вещмешок, у третьего — противогаз.

Нет, без друзей не обойтись.

Тяжко было в школе, но ничего, выдержали. Были и приятные моменты. Как хорошо, например, идти строем под оркестр.

Нас группа молодых курсантов. Вот мы миновали аллею ветеранов части.

— Правое плечо, шагом марш! — командует Угрюмов.

А вдали играет оркестр. Там командир полка. Сейчас мы должны пройти мимо него торжественным маршем.

Единый рубящий звук ста ног гулко отдается на широком полковом плацу. Отчего-то замирает сердце, приятно и страшновато осознавать себя маленькой, но необходимой частичкой этого единого строя, который идет туда, к зовущим звукам трубы.

Я не могу равнодушно слушать духовой оркестр. Меня продирает от пяток до затылка томительный, волнующий холодок.

Если когда-нибудь я стану самостоятельным и Родина наградит меня медалью или орденом или удостоит иных почестей, я хотел бы, чтоб награждение проходило при духовом оркестре. Чтобы так же высоко и торжественно пели трубы, и трубачи напружинивали щеки, словно силясь улыбнуться, чтобы точно так же чисто пел кларнет, по-девичьи подпевала флейта, отбивал счет большой барабан и дробил малый.

Я прошел бы по всей широкой многолюдной площади, а сердце ловило бы каждый звук, каждый вздох оркестра, каждый взгляд собравшихся здесь. Я бы получил