Дом мертвых запахов - Вида Огненович

Женщин, смотрю, вы вообще не включаете в древо, заметила Тесса, как бы в шутку. Что с ними, где те многочисленные девушки, о которых вы упоминали? Я вижу здесь только одну даму, кто она?

Никто из нас не знает, кто изображен на этом портрете. Кое-кто считал, что это какая-то давняя любовь деда Янко, и мне тоже так кажется, а кто-то, что это одна из наших тетушек. Красивая женщина, не так ли.

Мои тетки выходили замуж по всему Придунавью. Многочисленные мои кузены разбросаны повсюду. О многих я уже ничего не знаю, как и об их потомстве. Когда-то у нас бывали семейные встречи, каждый год на новом месте. При случае мы прибавляли к древу новые ветви. Последняя была здесь, в 1938 году, за год до смерти отца. Потом разразилась новая война, наступил новый мир, и все прекратилось. Теперь мы живем, как в карантине, так что нам больше никто и не нужен. Нам и самих себя с избытком. Эта когорта дикарей, что села нам на шею, и не разрешила бы такие встречи. Решили бы, что мы готовим переворот. Папа, одернул его Гедеон, который незадолго до того вернулся в комнату. Ладно, больше не буду, сказал профессор и снова сел в свое кресло. Госпожа Эмилия поспешила дать ему чашку чая. Он нежно поцеловал ей руку. В горле у него пересохло. Чай пришелся в самый раз.

И сколько же поколений сменилось в этом доме, Тесса попыталась сосчитать портреты. Нет, они не постоянно жили в доме, объяснял Геда. Они покупали разные поместья, жили и в других местах, но под старость обычно возвращались сюда и почти все уже давно похоронены.

Да, пробормотал профессор, теперь это все, что у нас осталось. Остальное все разграбили, а мы — молчок. И на том спасибо. Эти злыдни могли нас и отсюда вышвырнуть. Почему бы и нет, если бы их, может быть, не грызла совесть. Папа, опять многозначительно произнес Геда.

Я хочу сказать, продолжил он рассказывать Тессе, мало кто из нас провел в этом доме всю жизнь, однако он никогда не пустовал. Только во время Второй мировой войны был момент, когда существовала опасность, что огонь в очаге погаснет совсем. Папа попал в плен, а мы с мамой эвакуировались в Сомбор, к ее родне. Тогда наша добрая экономка Аница Райкич приходила два-три раза в неделю топить печи, чтобы не полопались стекла.

А вы были в концентрационном лагере? — Тесса обернулась к профессору. Это, должно быть, чудовищный опыт, я вами искренне восхищаюсь, как вы сохранили присутствие духа. Благодарю вас, вежливо ответил старый капельмейстер, когда Милан перевел ее слова. Возможно, вы историк, вдруг спросила Тесса, просто так, потому что в голову ей пришла идея, что он может быть единственным человеком, который, возможно, что-то знает о том самом проводнике Петриче, кавалере Джулии Пардоу. Нет, сухо ответил профессор, какой историк, я композитор.

Разглядывая два маленьких мраморных бюста на письменном столе, Томас захотел узнать, может быть, и эти две фигурки представляют кого-нибудь из их предков. Капельмейстер Волни с изумлением взглянул на него. Ему показалось, что это какая-то шутка. Да это же Гладстон и Масарик, мистер, укоризненно сообщил он ему, после небольшой паузы. Кто? Гладстон и Масарик. Нет, Масарик слева, с усами. Они и есть в определенном смысле мои духовные предки. Мой дед очень уважал Гладстона, а отец — Масарика. Дед и отец и купили эти бюсты. Может, вам не известен один любопытный факт, что у Масарика во время Первой мировой войны был сербский паспорт. Да, он бывал в наших краях. Мне кажется, отец ему даже помогал. Простите, не могу сейчас припомнить, кем на самом деле был Масарик, сказал Томас с полной непосредственностью. Взгляд, брошенный на него профессором Волни, представлял бурную смесь ярости и жалости. Он обернулся к Дошену, как бы в ожидании помощи, а затем выпалил обоим прямо в лицо: Господа мои дорогие, Томаш Масарик был и остается крупнейшим европейским политиком, государственным деятелем и гуманистом первой половины двадцатого века. Европа благодарна ему за восстановление одного государства, а это же было только вчера, господа, а не в каменном веке, да будет вам известно! Затем доверительно пожаловался Дошену: Послушайте, они там на этом своем острове только и знают, что чистить лошадей, бегать кросс да дудеть в волынку, ничего другого не умеют. Не вздумайте им это переводить, Геда меня убьет, шутливо добавил он.

Томас поинтересовался у Дошена, не сердится ли на что-то пожилой господин. Нет, замял тему Дошен, откуда такая мысль. Тебе показалось.

Думаю, было бы интересно отгадать загадку, кто изображен на этом таинственном портрете, заявила Тесса. Кто знает, какая здесь скрывается тайная история. Кто-нибудь раньше пытался узнать, кто эта дама? Мне она кажется похожей на одну известную актрису, не так ли, обернулась она к присутствующим.

А вы знаете, мадам, перебил ее профессор, с кем я познакомился в лагере в Альтенбурге. О, это удивительная история, сказала его жена, угадав, какой за этим последует рассказ. Со знаменитой Марией Заребинска-Броневской, никак не меньше.

Ах, вот это была актриса. Сконфуженные прежним опытом с именами, англичане только кивнули. Профессор видел, что они понятия не имеют, о ком идет речь, но ему уже было все равно. Она тоже была узницей. Ее привезли с группой заключенных из Равенсбрюка, в качестве рабочей силы на оружейный завод. Это значило, будто нас чуть ли не выпустили на волю. По крайней мере, на некоторое время мы были далеко от газовой камеры. Я видел, как эта великая и прославленная польская дива, из чьей туфельки пили шампанское, по девять часов в день безропотно крутит ручку какой-то проклятой машины. И, вы не поверите, напевает. Руки у нее все изранены, одета в лохмотья, но прекрасна и женственна. Проходя мимо, всегда улыбнется. А какое у нее было меццо-сопрано, господи боже мой. Она могла растопить им тонну китового жира в тридцатиградусный мороз, настолько у нее был теплый голос. Какой тембр, какая полнота звучания. Божественный дар. И вы знаете, что эта чаровница, вместо отдыха после целого дня на ногах у станка, организовывала для нас концерты, спектакли, чтения. Одна разыгрывала перед нами целые пьесы, все пять актов наизусть, все роли, меняла голос, играла за всех, от короля до стражника, говорила по четыре часа, а для нас