Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2 - Иван Козаченко

А потом, не видите разве, как он, едва вырвавшись из рук врагов, едва придя в себя, бросается из стороны в сторону, спешит к адвокату, какие меры принимает, дабы устранить свои признания, как среди воплей: «Я невиновен, невиновен!» – сам требует суда!

Господа присяжные! Если бы пытка существовала еще и если бы несчастный, освободившись от оков, бежавший из застенка, где только что раздирали его на части, явился бы пред вами, неужели услышал бы он: «Ты сознался – значит, виноват!». «Моя кровь лилась ручьем, я чувствовал, как трещат мои кости, и страдания победили меня», – возразил бы он; «врач, призванный палачами, сказал, смерть приближается, и я… сознался, но я невиновен!»

О, милосердный боже! Найдется ли среди всех наших обвинителей и судей кто-нибудь, готовый решить: «Ты сам признал свою вину. Я осуждаю тебя в силу этого признания…». Нет, я верую твердо, – не найдется никого! Ведь, правда, никого!

И в самом деле, господа, есть люди, как говорил я раньше, на которых душевные муки влияют гораздо сильнее физических и которых пугает одно имя уголовного суда, хотя они же не убоятся взглянуть прямо в глаза палачу; они перенесут телесные страдания, но изнемогут под гнетом нравственных.

Как бы там ни было, однако преступление совершено. Кто виноват? Ла Ронсьер? Над этим вопросом подумаем.

Обвинению противополагается, во-первых, алиби, точно доказанное Анной Руоль; знаем, как гражданский истец и прокурор опровергают ее показание: это ложь, говорят они.

Но, милостивые государи, нелегко найти в свидетели клятвопреступника тому, кто сидит в тюрьме, под уголовным следствием и под грозой общего негодования. Слыша зловещий ропот вокруг, видя конвой, его сопровождающий, лучшие друзья покидают такого человека, товарищи отрекаются или перебегают к врагам.

Где сердце, которое могло бы остаться верным такому, проклятому всеми узнику? Кому придет охота подать ему руку помощи, зная о вине его и рискуя осквернить злодеяниями себя самого?

Анна Руоль говорит правду, не сомневайтесь; а чтобы сказать ее в защиту ла Ронсьера, необходимо, будьте уверены, больше мужества, чем для всякого обвинения или злословия.

Независимо от сего, не она одна удостоверяет факт; Рене Пино, этот мальчик-подмастерье, вызванный не мной, а прокурором, подтвердил ее показание целиком.

Стало быть, вернувшись из театра домой вечером 23 сентября и выйдя вновь лишь утром 24-го, подсудимый не мог совершить преступления. Это очевидно, но не для прокурора! По его словам, ла Ронсьер виноват и должен быть казнен. За что? Не знаю, говорит прокурор… На каком основании, – не ведаю… Стою на одном: приговор да будет обвинительный!

Неслыханные речи! Домогательство беспримерное!

Итак, вы настаиваете, что именно он проник в комнату, хотя ни любовь, ни корысть, ни мщение, ни ненависть не руководили им, хотя никакая страсть, никакая выгода не толкали его туда. Он все-таки вошел. Как? Через окно. О, не ищите другого пути. В двери, запертые крепко и всегда запертые двери, он пройти не мог. Да и, кроме того, Мария Морель – а ведь она заметила, слышала и твердо помнит все – ясно видела, как он пробрался и как потом бежал через то же самое окно; она никогда не забудет его слов: «Держи крепче!», обращенных к соучастнику. Она в этом непоколебимо уверена, свидетельница Морель! Сомневаться в истине ее слов вам, конечно, не приходится, ибо это значило бы самим взорвать на воздух все здание обвинения, начиная с фундамента.

Так, значит, и запишем: ла Ронсьер проник в окно. Барышня повествует, а вы повторяете…

Надо ли мне повторять, в свою очередь, что это невозможно; хорошо ли вы слышите, господа? Невозможно!

Предпринимая осаду замка Морелей, он, говорите, ждал светлой ночи и самого яркого блеска луны. Не иначе как пред целым караулом, на глазах у часовых и на виду с моста, где постоянно идут и едут, – здесь, именно здесь, начал он, безумный, воздвигать укрепления и готовиться на приступ! А штурмовые лестницы?! Как он их добыл, где взял материалы, сто футов веревки, пятьдесят поперечин, гвозди и прочее? Напрасно искали, бесцельно допрашивали всех купцов города. Затем, по совершении преступления, куда девалось все это? Где спрятал? Как уничтожил? Все осмотрели, все перерыли, малейшего следа не нашли!

Куда он привязывал лестницу? Невозможно ведь было довериться силе человека, который держал бы верхний конец ее руками. Ищите же следов ее укрепления на чердаке или на полу, потолке, на откосах окна или стенах комнаты Марии… Нашли? Скажите, где они!?

А! Вы ничего открыть не в состоянии, и вот, стало быть, еще вопрос, на который, что бы ни делали, вы не можете дать ни ответа, ни объяснения…

Но это не все, далеко не все. Есть еще факт важности очевидной: факт поразительный, решающий.

Будучи привязана к чердаку и опускаясь вдоль стены, на чем лежит верхняя часть веревки? На окраине крыши – грифельном выступе под окном мансарды, затем на жестяном водосточном желобе.

Счастливая мысль обвинения!

Оно готово торжествовать… Мы говорим, что в комнату не входил никто и лестницы никто не вешал, и вот нас изобличают, стыдят. Опираясь на хрупкие края аспидных досок и на столь легкий металл, как жесть, веревка не могла не оставить глубокого следа на всем протяжении. Вот он, – должны бы указать вы…

Но нет! Малейшей царапины не существует; нет ее, говорю вам, и вы абсолютно ничего возразить не можете!

Окраина исправна и по-прежнему остра; грифель не тронут, желоб не изогнут, даже не задет! Как? Взрослый человек качался на этой веревке, а все осталось нетронутым?

О, не пытайтесь утверждать нечто подобное, ибо сомневаюсь, чтобы в целом свете кто-либо мог поверить вам… Понимаю, что для осуждения ла Ронсьера вам необходимо настаивать, будто он проник через окно. К сожалению, у него есть непререкаемые свидетели, которые окончательно спутывают ваши расчеты. Это свидетели немые, конечно, но они гораздо важнее и заслуживают большего доверия, чем все, вызванные вами и одаренные словом. Что скажете по этому поводу, как избавитесь от них? Ведь здесь ни выгода, ни вражда, ни предубеждение общества уже совсем ни при чем.

Известно, далее, что если последим за обвиняемым еще, мы на каждом его шагу встретим препятствия неодолимые.

Раздобыв лестницу и укрепив ее на чердаке, он протягивает ее вниз, не оставляя следов. Я отказываюсь уразуметь, как это случилось; вы равным образом ничего объяснить не в силах. Но пусть так, не будем спорить. Теперь, согласитесь, предстоит гибельное путешествие. Повиснув на лестнице, перекинутой через выступ крыши, в расстоянии 45 футов от земли и 20 от окна, в которое надо прыгнуть, он имел, разумеется, причины волноваться, подымаясь, а в особенности, когда, убегая, должен был поймать веревку вновь. Это, без сомнения, рискованная эквилибристика; надлежало, по крайней мере, обеспечить себе полную свободу движений.

И что же? Ла Ронсьер, наоборот, одевается в длинную и широкую военную шинель, да еще берет на голову кивер. Что же далее? Вещь удивительная – среди таких головоломных маневров даже кивер не слетел вниз. Именно в этом облачении явился мой клиент пред барышней Морель.

Чтобы добраться к ней, вы знаете, что он делает. Раскачавшись на лестнице, он прыгает на подоконник, где нет ни балкона, ни решетки и где ухватиться не за что… тогда, едва держась на этом узком пространстве, ежеминутно рискуя потерять равновесие и изуродовать себя насмерть, он должен разбить раму. Он, понятно, спешит, кулаком вышибает стекло прямо пред собой, в отверстие протягивает руку, отодвигает задвижку и входит. Нет, да нет же! Взгляните, ради бога! Он нагибается, приседает на корточки и разбивает стекло в нижнем углу окна! Когда, наконец, отверстие сделано, когда стекло разбито, он протягивает руку и раскрывает окно!

Да, вы так рассказываете. Но, увы! Отверстие оказывается чересчур малым и слишком удалено от задвижки; оказывается, что обвиняемый, как бы вы ни заставляли его изгибаться, не может просунуть руку и открыть… Таково удостоверение стекольщика Жорри; вот что повторяет он уже в течение восьми месяцев, вот чего не удается вам опровергнуть еще раз.

Забудем и это. Ла Ронсьер вошел через окно? Так говорит Мария Морель, то же приходится утверждать вам самим, ибо без этого ее показание ложно, а следовательно, нет места обвинению против нас.

Прекрасно, объясните же, по крайней мере, дальнейшее. Мотивируете ли вы чем-нибудь? Ведь не я же обязан помогать вам. Предъявляя обвинение, вы призваны истолковать все, представить всему доказательства. Будучи обвинителем, вы неизбежно терпите поражение, когда настаиваете на деянии невероятном, на преступлении невозможном. Вы принуждены отступить, и самое красноречие ваше, оружие, страшное против злополучного подсудимого, не спасет вас, а погубить нас не в силах.

Не вправе ли я сказать: ла Ронсьер не был в комнате Марии, он не мог туда проникнуть? Тому препятствием, кроме несообразностей моральных, служит невозможность физическая, определяемая силой вещей, а потому непобедимая.