Первенец - Михаил Литов

Это сообщество пьяненькой гипнотизерши и придуманного мной писателя выглядело на редкость сомнительным, но я вынужден был в нем оставаться. Я не имел права отступать. Мы вышли из кафе и отправились домой к Фенечке Александровны, сойдясь на том, что провести сеанс лучше всего у нее.

- Но как нейтрализовать Розу? - спросил я.

- А зачем ее нейтрализовывать? - удивилась женщина.

Ударив себя в грудь кулаком, я выкрикнул:

- Я ее ненавижу! С ней может случиться то же, что случилось с твоей младшей дочерью, Феня!

Какое-то мгновение глазки Фенечки Александровны метались по тревоге, поднятой материнским чувством. Но она скоро успокоилась, сообразив, что я просто выпил лишнее. И она способна во хмелю ляпнуть такое, о чем потом будет горько сожалеть. Фенечка Александровна даже попыталась сделать это, пока хмель не выветрился из ее головы. Но никакой достойной представившегося случая сказки не породило ее воображение, и она лишь бесплодно колотила себя кулаком по пышной груди.

Мы пришли в ее новую и уже неплохо обставленную квартиру. Фенечка Александровна объяснила специально для меня, знавшего ее в бедственном положении, что в кафе ее хорошо платят. Создавая подходящую атмосферу для предстоящего сеанса, она и в самом деле изолировала Розу, попытавшуюся было подкатиться к нам со своим безумием. Уложила наглую девчонку спать в отдельной комнате. Это была со стороны Фенечки Александровны весьма гуманная акция. Я сидел на диване и, прикрыв глаза ладонью, гадал, какие новые опасности подстерегают меня на пути, по которому мы устремились. Рядом сидел дядя Самсон, сытый, ублаготворенно отдувающийся.

Остановившись перед диваном, гипнотизерша принялась с важным видом выделывать необходимые пасы. Она как бы дирижировала тем сном, который, витая пока где-то в неизвестности, должен был явиться на ее зов и околдовать нас. Дядя Самсон уснул сразу. Так затихает и превращается в безжизненный столб автомат, который перестала питать нужная для его деятельности энергия. Он не храпел и даже, как мне показалось, не дышал. Он сидел на диване, закрыв глаза и неимоверно до жути выпрямив спину, напряженный, как камень, и какой-то надменный.

А мне пришло в голову, что Фенечка Александровна слишком поспешно взялась за дело. Не было ни репетиции, ни подготовки, нам не дали время на размышления, на то, чтобы должным образом сосредоточиться. Я не успел привести свои мысли в порядок. И потому вся затея заведомо обречена на провал.

Но внезапно я поймал себя на том, что у меня нет никаких мыслей. Моя голова была свободна от размышлений и едва ли нуждалась в специальной подготовке. Ей не на чем было сосредотачиваться, она парила в безмятежной, отрадной пустоте, похожей на легкое скольжение в сон. Я еще понимал, что Фенечка Александровна должна направить наше с дядей сознание на возрождение воспоминаний десятилетней давности, но не слышал ее наставлений, а она их, вероятно, уже произносила. Стало быть, я сплю?

Я шел по аллее к величественному особняку дяди Феофана, куда меня отправили на лето родители. Они хотели вздохнуть с облегчением и хотя бы на время освободиться от моих глуповатых проделок. Разве это сон? В окне на втором этаже всплыло бледное и огромное, как полная луна, лицо тети Домны. Она приветливо улыбнулась и помахала мне. Мне девятнадцать лет, и я из тех, кто не остепенится, пока их не поучит уму-разуму сама жизнь. Из дома выбежал маленький мальчик Митя, он бросился ко мне и с восторгом обхватил ручонками мои колени. Он рад мне, поскольку в его памяти еще свеж мой приезд и я для него по-прежнему гость, новый человек, а он обожает гостей. В большой комнате на первом этаже неутомимо крутилась Клара, выискивая пути к пакостям, которые только любящее сердце матери могло выдавать за невинные детские шалости. Этой вредной девчонке я уже дал разок пинка под зад, когда она запустила мне под рубаху горсточку дождевых червей. Войдя в комнату, дядя Феофан - он был в майке и широких "семейных" трусах - объявил, что пора обедать. Мы сели за стол. И мое внимание сосредоточилось на Полине. Тетя Домна с видом богини плодородия и угощений разливала суп. Понимая, что если буду открыто уделять внимание своей двоюродной сестре, это в конце концов вызовет недоумение у ее родителей, я наблюдал за ней украдкой. Ей едва стукнуло десять.

Этим летом гостил у брата и дядя Самсон. Ему отвели угловую комнатку на втором этаже, откуда он почти не выходил, предаваясь своим таинственным экспериментам. Поскольку никто не знал, что хочет изобрести этот чернокнижник, молва колебалась между двумя гипотезами: он либо мечтает получить золото прямо из воздуха, либо ищет формулу бессмертия. Для взрослых эти гипотезы служили поводом для насмешек над ученым, я находил их глупыми, а для детей они были настолько непостижимы и темны, что они считали дядю Самсона попросту сумасшедшим, которого необходимо всячески преследовать и травить. Даже не по возрасту серьезная Полина иной раз позволяла себе дерзкие и бессмысленные насмешки над беднягой. Впрочем, надо сказать, что дядя Самсон сносил пытку, которую устраивали ему эти шалопаи, столь же стоически, как терпел мух, садившихся ему на нос. Широкая душа!

Необыкновенно стройное, напрочь лишенное какой-либо подростковости телосложение Полины глубоко волновало меня, говоря откровенно, сводило меня с ума. Оно приходило в мои сны, не сразу принимая облик самой Полины, а складываясь поначалу в разные причудливые, дивной красоты, неземные формы. Оно было живым и жило как бы отдельно от девочки, еще, естественно, не понимавшей, каким волшебным ключем к могуществу она владеет. Я любил ее телосложение. Когда она горделиво вздергивала носик, я ощущал ее своей повелительницей.

Однажды ранним утром дядя Самсон вышел из дома и увлек меня в лес. Он назвал это прогулкой, своего рода пикником. Но я не понимал, почему он выбрал именно меня, не чувствовал, что нужен ему. Он шел молча, о чем-то задумавшись и не обращая на меня ровным счетом никакого внимания. Я плелся за ним. Так мы шли долго, и вдруг дядя вскрикнул, как вскрикивают от неожиданности или ужаса. Я увидел гладкий и блестящий лошадиный череп, мирно покоившийся на высоком мшистом камне.

- Сдается мне, это череп той лошадки, которой я в свое время выбил оба глаза зараз, - сказал дядя довольно весело.

- Ты выбил глаза лошади? - удивился я.

- Да, был такой случай, - ответил он и изобразил мимолетную печаль по тому поводу, что некогда предавался столь жестоким развлечениям.

Мне трудно было представить добряка дядю в роли палача, обидчика ни в чем не повинного животного. Продолжая удивляться, я спросил:

- Но как ты это сделал, дядя?

- А вот так!

С этими словами он расставил два пальца на правой руке вилкой и ткнул в пустые глазницы, смотревшие на нас с какой-то потусторонней грустью. Но тут же он отдернул руку, как если бы наткнулся на мощный разряд электрического тока. Его лицо исказила гримаса ужаса.

- Там не пустота! - крикнул он. - Там нет глаз, но есть что-то другое!

Между тем внутри черепа раздался громкий и дикий скрежет. Когда он сменился голосом, мы, отпрянувшие в сторону, не уловили, но это был чистый и ясный голос. И мы услышали:

- Ты будешь думать обо мне до конца своих дней, а ты изнасилуешь девочку.

Вне себя от страха мы побежали прочь. Я не чуял под собой ног, а дядя бежал так, что тряслась земля. При этом он скулил, как зверек, коротого травят собаками. Но надо отдать ему должное, он первый опомнился, пришел в разум и вернул себе достоинство, особенно необходимое в столь странных обстоятельствах. Перейдя на мерный, прогулочный шаг, насвистывая и хмыкая себе под нос, он продвигался к дому брата громадной живой горой, которую не сокрушить ни ураганам, ни времени, ни каким-либо непостижимым явлениям. Я старался держаться поближе к нему, ибо мне представлялось, и, видимо, не без оснований, что коль череп заговорил, то он способен и превратиться в коня, который помчится за нами, чтобы отомстить за давнюю дядину жестокость.

- Ты понял? - вдруг спросил дядя Самсон.

- Что? - встрепенулся я.

- Я спрашиваю, ты понял пророчество, которое мы только что услышали?

- Да как же его можно понять?!

- Очень просто. Одна его часть имеет отношение ко мне, другая к тебе.

- А как разделить эти части, если даже не были названы имена?

- Хорошо, поставлю вопрос так... Ты согласен до конца своих дней думать об этом черепе?

- Нет, зачем мне это... - тупо возразил я.

- Значит, это мой удел.

- А мой?

- Изнасиловать девочку.

Я вытаращил на дядю глаза. Ей-богу, порой он говорил такие вещи, что оставалось лишь удивляться, как земля тут же не заглатывала его.

Дядя же, произнеся роковые слова, напустил на свое лоснящееся от пота лицо чудовищное выражение отвращения ко мне. Он уподобился богу, проклинающему свое творение. Он не хотел иметь дела с человеком, которому на роду написано быть насильником.