Крепостные королевны - Софья Могилевская

Увидела неподалеку двух барышень. Надо быть, сестры эти барышни. Очень похожие. Прямо на одно лицо. И одеты одинаково: обе в кисейных платьях, голубыми атласными лентами перепоясаны. А кудри у каждой до плеч. Красивые барышни! Круглые, белые, будто репки, водой мытые. Ходят по дорожке взад и вперед, а сами на барина Федора Федоровича глазки скашивают.

Но барин Федор Федорович на них и взора не кинет. Все вокруг другой девицы увивается. А та, другая девица, из себя не важненькая. Чего он в ней нашел? А рот-то как скривила… Фу-фу-фу!

Вечером, рассказывая об этом девчонкам, Дуня погримасничала, как та криворотая, описала во всех подробностях платье, в какое девица вырядилась, и какие на девице украшения — тоже не позабыла упомянуть:

— На шее бусины сверкучие… Серьги в ушах — во! Спереди бант золотой, тоже весь в камушках. И на каждом пальце у нее по два кольца. И руками-то она по-всякому вертит, чтобы камушки у нее пошибче играли. А все равно — никудышная! И чего это наш Федор Федорович в ней распрекрасного нашел? Ни на шаг от нее…

— Богачка, — объяснила Верка. — Недавно тетка у нее померла. Сказывают, несметное богатство оставила. Вот наш-то и увивается. Жениться на ней желает.

Удивилась Дуня:

— А ему-то, Федору Федоровичу, на кой богатство? Ведь сам-то, надо думать, богач богачом…

— Наш? — Верка присвистнула. — У него только на брюхе шелк, а в брюхе-то щелк! Весь в долгах. А для нонешнего праздника и вовсе высадился. Для него одно спасение — на богатенькой жениться.

Ну и ну! Ну и Верка! Даже бариновы достатки ей известны. Острый глаз у девки — что и говорить.

Час был поздний, когда девочки улеглись на дерюжку, постланную на пол. Завтра же чуть свет всем им быть на ногах. Перед спектаклем Федор Федорович приказал, чтобы репетировали полный день. Уж до того боялся конфуза!

— Скотину и то более, чем нас, берегут, — ворчала Верка, укладываясь на дерюжку. — Деревянные мы, что ли? Ну как мы завтра плясать станем? Ноги ровно дудки гудят… Окаянство одно — не жизнь!

Глава шестая

Нежданное, негаданное

А утром вдруг тяжко занемогла Фрося.

Проснувшись, хотела встать и бежать вместе со всеми в театр на репетицию, да вдруг закашлялась. Кашляла долго, надрывно, припав губами к платку. А как отпустил кашель, она привалилась спиной к стене и бессильно бросила на колени худенькие руки.; И стала часто-часто дышать открытым ртом, будто рыбка, выброшенная на песок. На платке же расплылось кровяное пятно.

Снова хотела подняться, хотела встать на ноги и опять зашлась долгим, мучительным кашлем. И, уж совсем обессилев, плашмя повалилась на дерюжку. Горько заплакала.

Верка тотчас побежала к Матрене Сидоровне: что делать-то? Фрося у них захворала. Встать не может, не только что идти на репетицию.

С гневным воплем Матрена Сидоровна ворвалась в горницу. Стала трясти Фросю за плечи.

— Ах она бестия! Лежит, будто благородная. Ишь когда вздумала хворь на себя напустить… Поднимайся, дрянь эдакая!

С испуга Фрося было попыталась вскочить на ноги, но кашель снова свалил ее на дерюжку.

— Верка! — в ярости крикнула Матрена Сидоровна.

— Чего? — отозвалась Вера.

— Сбегай-ка за крапивой. Живо! Я ее сейчас крапивой огрею. Она у меня живо подскочит. За погребом жгучая растет. Побольше рви!

Верка с места не двинулась. Лишь исподлобья кинула на Матрену Сидоровну колючий взгляд.

— Василиска, Ульяна, Дунька, за крапивой… — по очереди выкликала Матрена Сидоровна девчонок. Но они все точно оглохли.

Всегда услужливая, Василиса начала тихим голосом:

— Сударушка… — Поглядела на Фросю и осеклась. Тоже вышла из повиновения. Побледнев, глаз не спускала с Фроси.

А Фрося все порывалась подняться со своей дерюжки и, как срезанная серпом травинка, валилась обратно. Кашель трепал ее все сильнее, сильнее.

Тут Матрена Сидоровна уразумела: кричи не кричи, а криком Фросю на ноги не поставить. Тем более, нельзя ей нынче плясать перед гостями. Не приведи господи, еще свалится во время танцевания.

Бранясь на разные лады, Матрена Сидоровна кинулась за распоряжением в господский дом, к самому барину. Что делать: девка, которая плясать назначена, занемогла, подняться не может.

Но до барина ей добраться не пришлось, хоть камердинера Василия слезно просила доложить. Он на нее руками замахал: обалдела ты, что ли? Полон дом гостей, а она с какой-то хворой девкой суется! К Григорию Потаповичу надо идти! Ну ясно — к Басову! Он же в театре над актерами главный…

И то верно. Подхватилась Матрена Сидоровна и — скорее в театр. А там последние приготовления идут. Народищу нагнали — ужасти-ужасти! И всем, видать, дел хватает… Кто масляные лампы пробует, чтобы ярко горели. Кто занавес вверх поднимает, вниз опускает, не получилось бы заминки, когда станут его при гостях вздергивать. С кресел, со скамеек каждую пылинку смахивают — господа-то ведь в каких туалетах усядутся! В шандалы, какие в зале на стенах висят, восковые свечи вставляют.

Вон Григорий Потапович. Он и есть главный над всеми актерами и актерками, дансерами и дансерками. Вроде бы как итальянец Антон Тарасович над музыкантами. Только тот пению да музыке всех обучает, а этот всяческому говорению да танцеванию.

Хоть из простых мужиков Григорий Потапович (не так давно и в Гришках хаживал!), а грамотный и в театральных делах оказался умельцем. Когда Федор Федорович задумал у себя в Пухове театр завести, он Гришку Басова изо всей дворни выделил. И не зря послал его в Москву на выучку. Почти целый год Басов прожил в Москве, всякому-разному учился там у актера Василия Померанцева. Говорят, барин за эту выучку актеру Померанцеву чуть ли не две сотни отвалил. Да и сам Гришка Басов учился с превеликим старанием. Бывало, и недоест и недоспит, а уж не пропустит ни одного представления, какие в тот год давались в Москве. Многое посмотрел. Даже сумел проникнуть в театр графа Воронцова, что на Знаменке, и в Кусковский театр графа Шереметева. Видел он и комическую оперу «Два сильфа», и «Инфанту Заморы», и оперу Сальери «Данаиды», и «Ричарда Львиное Сердце» французского композитора Гретри, и многое-многое другое.

А в публичный театр Меддокса, который был вновь отстроен на Петровской улице, его и на репетиции пускали. Владельцу театра, англичанину Меддоксу, своим рвением и любовью к театру Григорий Потапович по душе пришелся.

В те годы у Меддокса подле оркестра имелись особые места для постоянных посетителей театра. Назывались эти места «табуретами». Большая часть постоянных посетителей имела собственные крепостные театры. Они получали приглашение на две генеральные репетиции нового спектакля и были всегда строгими ценителями и судьями. Григорий Потапович Басов тоже имел доступ на эти репетиции. Рта он, понятно, не смел раскрывать, но слушал внимательно и многому научился.

Когда вернулся из Москвы, никто его и не узнал. Наряжен по-господски и еле-еле с людьми разговаривает. Весьма даже загордился. Кто-то вздумал его по-свойски Гришкой окликнуть. Изо всей силы он по затылку того огрел и сказал: «Запомни: зовусь Григорием Потапычем».

С той поры уже ошибок не было. Стали Басова величать Григорием Потапычем и, здороваясь, кланялись в пояс.

Григорий Потапович стал правой рукой барина в его театральных затеях. По его совету выбрали и оперу «Дианино древо». На манер барина и Григорий Потапович завел себе хлыстик. Конечно, рукоятка у его хлыстика была никакая не черепаховая, а самая простецкая. Однако пускал в ход свой хлыстик Григорий Потапович куда чаще барина Федора Федоровича. Злой был мужик, с норовом.

Теперь Григорий Потапович находился на сцене. Что-то заело там с пещерой, которая должна то спускаться под пол, то подниматься наверх. Весь потный, красный, бегает, суетится. На всех орет. И к нему подступа нет.

Однако Матрена Сидоровна умеет быть настырной. От нее не так-то отобьешься. Тоже полезла на помост, который сценою зовется. Пошла ходить за актерским управителем:

— Григорий Потапыч, а Григорий Потапыч…

Куда там — не слышит. Вернее, не хочет слышать. Глаза чумовые. Сам какие-то веревки тянет, ругается.

— Григорий Потапыч, а Григорий Потапыч…

Наконец пещера и вниз спустилась, и наверх поднялась. Тогда услыхал. Глянул осатанело — сейчас по щеке смажет.

— Отвяжешься ты от меня, подлая баба?

— Да, Григорий Потапыч… — Матрена Сидоровна чуть ли не стонет: — Занемогла у нас одна дансерка, которая нынче антраша должна выделывать.

Прислушался.

— Какая еще дансерка?

— Да которая нимфу пляшет… Она же еще и пастушку…

— Фрося Белова, что ли?

— Она, она!

— Другую веди. Там полагается, чтобы пара дансерок была. Понятно тебе?