Московские тени - Роман Сенчин

– Ну, – Дэн достал из сумки бутылку портвейна, – обмоем теперь начало поездки.

– Дава-ай, – воодушевился Борис.

Штопора, ясно, ни у кого из нас не оказалось. Дэн долго кряхтел и матерился, пока ему не удалось вогнать пробку внутрь бутылки.

От духоты и нескольких крупных глотков вина меня стало всерьез развозить. Ребята тоже сидели с покрасневшими рожами.

– Что, – спрашиваю Бориса, – красишь картинки? Помнишь, ты ремейк Иванова собирался делать?

– «Явление Христа народу»? Забросил, некогда. Так, иногда наброски разные. К холстам давно не подхожу.

– Значит, не сотворил дело жизни? – усмехается Дэн – Ты ведь этим «Явлением…» так бредил, о нем только и говорил…

– А, детство все это. Да и не актуально уже.

Еще курсе на третьем у Бориса родилась идея написать грандиозное полотно. Появляется, дескать, Христос перед людьми, а те в ужасе разбегаются. Мчатся в лес, кидаются в воду, скачут прочь на лошадях. Люди все красивые, ухоженные, этакие античные полубоги, а спаситель их в рванине какой-то, в язвах, с колокольчиком прокаженного на шее.

– Да какая сейчас живопись, – вздыхает Борис, – целыми днями работаешь, пока вечером домой доберешься, в этот мой Реутов, уже девятый час. Пожру, ящик посмотрю – и спать. Утром в восемь часов опять в электричке… В выходные отдохнуть хочется… А ты неужели красишь? – он спрашивает меня с удивлением и вроде даже с испугом.

– Дурак, что ли…

Дэна мы и не спрашиваем – ему Суриковка пять лет была как бельмо на глазу. Закончил и долго крестился, радуясь, что все позади. Диплом получил, и торжественно сжег все свои художества во дворе дома.

Электричка не спеша, то и дело тормозя на станциях, укатывает дальше и дальше от Белорусского вокзала. Машинист неразборчиво бормочет в динамиках. Пассажиры толкаются в проходе, цепляясь за сиденья своими сумками-тележками, замотанными в мокрую тряпку саженцами.

Я приткнулся головой к оконной раме и задремал.

Стало сниться, что вроде я куда-то лечу. Сначала лететь приятно – в таком горизонтальном положении, животом вниз, разглядывая луга и перелески с небольшой высоты. Свежий ветерок обдувает лицо… Потом ветер усилился, стал тревожить. Наглые, угрожающие порывы. Они хотят меня опрокинуть. То слева, то справа, но я держусь. А вот когда сзади, теряю равновесие, кувыркаюсь, вхожу в пике. Земля все ближе, видна каждая травинка. Ох, как страшно!.. Сейчас врежусь…

Очнулся, нет, я на скамейке, все нормально. Вспомнил – такое же снилось по юности, когда только привыкал к выпивке, и меня мутило во сне.

– Чего дергаешься? – Борис с удовольствием досасывает портвейн.

– Блин, тошнит, – отвечаю.

– Ясен дундич. Сначала пиво, потом водяра, теперь винище. Любого затошнит.

Дэн мирно посапывает, ритмично стучась башкой о стену вагона. Толкаю его:

– Есть целлофановый пакет? – И чувствую, что вот-вот из меня брызнет.

– А? – не понимает Дэн.

– Да иди в переходе проблюйся, – советует Борис и сует мне в руки пустой батл из-под вина. – Как раз и это выкинешь.

Я спешу, куда он посоветовал. Бросаю бутылку в щель на мельтешащие шпалы, затем посылаю туда же содержимое моего пищевода. В три приема. Заодно еще сильнее жалею о потраченном полтиннике… Зря так круто начал, ведь не пил давно всерьез. Надо входить постепенно…

Возвращаюсь в вагон. Борис и Дэн уже с новой бутылкой. На этот раз – аперитив.

– Вот как надо, придурок, – говорит мне Борис, – на повышение градуса надо заливать. А ты – ты Хроныш и есть, – хлещешь все подряд без разбора.

– Отвянь, – отвечаю; в глотке жжет и першит. – Дайте хлебнуть.

Дэн подмигивает, подавая бутылку:

– Неплохое начало путешествия?

– Ничего вроде как…

– Дальше будет круче.

– Чувствую, раскуражимся на всю катушку, – сладко потянулся Борис и тут же озаботился: – А куда все-таки едем? Куда эта ветка?

– До Вязьмы.

– Это ж далеко.

– Ну, ближе где-нибудь вылезем. Да что грузиться – при башлях везде ништяк.

Борис сопротивляется:

– Я не хочу где-нибудь на полустанке куражить. Надо городок, со всеми удобствами чтоб, но с бедным населением, готовым на все. Чтоб девочки были, все такое. С пятисоткой чтоб чувствовать себя человеком.

– Это тебе надо в Белоруссию ехать. В Могилев, Бобруйск, там как раз такие расклады. – И, вспомнив про Белоруссию, Дэн тускнеет. – Корешок все зовет туда, кучу маз предлагает… Я был позапрошлым летом, так оттянулись!.. Там вот точно с пятьюстами нашими неделю можно как богу жить… Надо съездить скорей, а то возьмут в натуре объединятся, единую рублевую зону сделают, тогда уже так не будет…

Аперитив слегка меня оживил. Першение в глотке притихло, голова прояснилась.

Оглядываюсь. По соседству с Борисом сидят две пожилые тетки в спортивных штанах и ветровках, у одной между ног полумертвое деревце, другая держит на коленях корзину и там что-то шевелится. Слева от меня – пришибленный, сухощавый мужичок. Он завистливо поглядывает, как мы пьем. Тоже, наверное, хочется.

– Ну и что там твой поэт? – переводит Дэн разговор с поездок на литературу. – Расскажи, Мускат.

– Какой поэт еще?

– Ну, ты что-то кипятком в кафе ссался. Гениальный какой-то… как его?..

– А, Одинокий! – Борис заулыбался, словно ему сообщили о скором возвращении крупного долга; щедро глотнул аперитива и с готовностью закрутил шарманку: – Поэт действительно гениальный. Зощенко так о нем и пишет – гений… Я вообще-то стихи не люблю как таковые – поэзия давно уже крякнула, одни ошметки остались. Но у Одинокого штук пятнадцать стихов – супер просто! Вот, например:

Я понимаю мир как Благо.Я ощущаю мир как Зло.

И Борис значительно замолчал, поджав губы.

– А дальше? – спрашиваю.

– Что – дальше?

– Ну, дальше какие строчки?

– А этих мало? Ты вдумайся только:

Я понимаю мир как Благо.Я ощущаю мир как Зло.

Это ж вселенная целая! Вся наша гнилая цивилизация встает перед глазами с ее грязью, уродами, вот такими деревьями. – Борис показал пальцем на саженец в ногах у тетки слева; та тут же нахохлилась. – Не встает перед глазами?

– Да нет.

Борис изумляется:

– Да ты, Хрон, вконец отупел! Вот тебя цивилизация настолько отравила, что Зло ты уже считаешь Благом.

– Не считаю я ничего. Просто в мире ничего нет хорошего ни для меня, ни для тех, кто меня окружает. И надеяться не на что.

– Ну ёп-та! – Борис по-настоящему завелся. – Но теоретически же должно быть хорошее. Такое глобальное, чистое Благо, благодать, которую мы, наши сраные предки, точнее, утопили в говне. А?..

– Молодой человек, да перестаньте вы материться в конце-то концов! – прорвало тетку с деревцем между ног. – Сколько можно? Я сейчас за милицией схожу.

Борис ошалело посмотрел на нее, потом хлопнул себя ладонями по коленям:

– Вот пять дней в неделю приходится в офисе по восемь часов подряд улыбаться каждому рылу, так и в выходные расслабиться не дают!

– Идите в пивнушку и расслабляйтесь.

– Матушка! – обычно визглявый голос Бориса сейчас напоминает рычание, – я без тебя в курсе, где мне расслабляться. Ясно, нет?..

Каждые пять-семь минут то с одного конца вагона, то с другого начинают громко, неестественно внятно, с выражением рекламировать товары транспортные торговцы. В основном это молодые люди интеллигентного вида, мужчины и женщины. Торгуют всем подряд: батарейками, шоколадом, обложками для ученических тетрадей, бритвами «Бик», носками… Перед тем как пойти вдоль сидений, они расхваливают свои товары по уникально низким ценам. Но редко кто покупает. Более-менее, как я заметил, с наваром остаются продавцы газет и какой-то парень, торгующий лекарством на основе яда кобры «с аннотацией на русском языке». Лекарство раскупали в основном пенсионеры, для которых оно с «благотворительной скидкой» – всего двадцать рублей.

Тетка с саженцем тоже купила тюбик. Борис хмыкнул и, потянувшись к нам с Дэном, сказал довольно громко:

– Тоже жить хочет!

– Посмотрю я на тебя в пятьдесят пять лет, – огрызнулась тетка.

– Вряд ли дождетесь…

Вот тащится, толкая стоящих в проходе пассажиров, мужчина с асимметричными усами и в выцветшем камуфляже. Может, и действительно бывший офицер, не спорю, но скорее – просто переодетый в него, чтоб людям на жалость давить… Вместо правой ноги у него протез, штанина специально завернута до бедра, и видно скрепление протеза с отнятой по колено ногой, ремешки. Правая рука кончается локтем, остренький обрезок ярко багровеет толстым, достаточно свежим шрамом.

Мужчина тащится по проходу, молча держит в левой руке камуфлированную шапочку, которую в армии называют «пидарка». Туда, по идее, должны класть деньги на пропитание инвалиду. Но пассажиры, мельком взглянув на него, опускают лица поближе к книгам, журналам или уставляют их в окна, ожидая, когда калека минует их.