Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

Летняя ночь, вишь, коротка в здешних местах, быстро пробежала. А на заре этот сердешный–то подошел к обрыву да и глянул вниз. Глянуть–то глянул, да весь затрясся — аккурат под обрывом ходит целое стадо сохатых, на травке пасется. Выбрал он тут камень побольше да, помолясь, и столкни вниз. Камень тот и пришиб насмерть одного сохатого. А беглый–то стал тут на колени и пообещал на этом самом месте поставить чугунный крест. После, как вышли они в жилуху да разбогател он с того золота, привез он зимой на санях этот крест и поставил, значит. С той поры он и стоит.

Митрофан Данилович умолк, и оба некоторое время смотрели на безмолвный и жутковатый памятник былого, словно сажей начертанный на небесной синеве.

– Ну, вертаться мне надо,— нарушил молчание Митрофан Данилович.— Засветло бы домой возвернуться… А на месте вы будете, значит, на пятый или шестой день. Пойдете сейчас этой тропкой и под вечер выйдете на Дутулур. Речка так зовется. Там тропа раздваивается: одна идет вниз, а вторая переходит на другой берег, вот ее–то вы и держитесь. А коли идти вниз, то выйдешь к Витиму, а там, уж, вдоль Витима, идет торная тропа. Раза в полтора дорога получается короче. Да ведь не зря сказано: прямо, мол, шесть, а кругом — четыре.

– Почему?

– Та дорога, господин хороший, не зря зовется Тропой смерти,— охотно объяснил Митрофан Данилович.— Это же прямо страсть, сколько там людишек загублено. И все из–за золота… Оно сказать, и при царе порядку тут было мало. А сейчас, вишь, переворот за переворотом, ну и не стало в тайге вовсе никакой власти. Время нынче такое — одно раздолье лихому человеку… Ну, прощевайте, счастливо вам добраться!

– До свиданья, Данилыч, большое тебе спасибо,— сказал Зверев, протягивая руку.

Митрофан Данилович кашлянул, стесненно подал широкую шершавую ладонь. Не торопясь сел в седло и, кивнув на прощанье, порысил обратно.

Зверев некоторое время провожал его взглядом, потом вскочил на коня и еще раз посмотрел на крест. Одинокое чугунное распятие показалось ему вдруг странным существом, которое, раскинув в отчаянии руки, пытается преградить собой путь в таинственную горную страну. В нем чудились мольба, предостережение, угроза…

С усилием отогнав прочь наваждение, Зверев оглянулся, махнул рукой Очиру и тронул коня.

До речки, о которой говорил хозяин заимки, добрались к концу дня. Без труда переправились, и тут лошади, наставив уши и всхрапывая, обратили морды к кустам, росшим под лесом чуть поодаль. Мгновенье спустя оттуда одним махом вынесся вооруженный всадник, подскакал и резко осадил коня. Быстро оглядев обоих, он дальше уже не спускал глаз со Зверева, и напрасно: правда, Очир хранил свой обычный вид пожилого мирного крестьянина–скотовода, но под зипуном серого шинельного сукна у него висел маузер, которым он владел с поразительным искусством.

– Здоровы были! — гаркнул всадник, блеснув веселыми белыми зубами.— Спирт есть? Могу обменять на золотишко!

– Милейший, ты ошибся,— сказал Зверев со снисходительной небрежностью гвардейского офицера,— Я горный инженер, а не спиртонос!

– А если я проверю? — разухабистым тоном продолжал всадник, подмигивая и кивая в сторону вьюков. Зверев усмехнулся.

– Ну что ж, попробуй, коль такой проворный.

– Говоришь, проворный? Оно и верно. Знаешь, кто я? Я — Бурундук, меня вся тайга знает!

Бурундук, видно, не был старателем. Ни один старатель не стал бы разъезжать по тайге на таком великолепном караковом жеребце, с кинжалом серебряной отделки и пятизарядной винтовкой. «Варнак этот отчаянный,— лихорадочно соображал Зверев.— Что оружие у нас есть, он, конечно, знает: никакой дурак в тайгу с голыми руками не поедет. И все же надо показать, что мы его не боимся».

Бурундук между тем вздернул морду своего жеребца, так что тот, пританцовывая, пошел боком, тесня зверевского коня.

Очир внешне равнодушно наблюдал за происходящим, однако зипун его, как успел отметить Зверев, был расстегнут.

– А ну, покажь документы! — заговорил Бурундук, дергая губами и косясь куда–то вбок.- Кто такие, зачем… У нас в тайге народ смирный, его всякий обидеть может…

– Документы? Это можно,— Зверев не спеша вынул из–за пазухи пистолет и щелкнул предохранителем.

Этого Бурундук явно никак не ожидал.

– Эй–эй, анжинер, ты этим сучком–то не шути!— вскричал он и шарахнулся, чуть не вывалившись из седла.

Пожалуй, в первый миг он мог бы попытаться выстрелить, но винтовка, которую он держал поперек седла, смотрела дулом в противоположную сторону,— на это и рассчитывал Зверев. Минутой позже, опомнившись, варнак должен был еще подумать, прежде чем схватиться за оружие.

– Ружье не трогать! — предупредил Зверев и откинулся назад, ловя левой рукой повод стоявшей сзади вьючной лошади. Подтянув ее поближе, он нащупал и выдернул из–под брезента, укрывавшего вьюк, пятизарядную винтовку; одновременно Зверев вынул ноги из стремян. Предосторожность более чем уместная — из кустов в любой миг могли стрелять дружки бравого Бурундука. В то же время инженер краем глаза уловил движение —

Очир мягкой тенью скользнул с седла и сразу пропал в мелких прибрежных кустах; мелькнул и исчез тусклый проблеск вороненого ствола маузера — видимо, Очир тоже подумал, что где–то могут скрываться сообщники Бурундука. В остальном все казалось спокойным — лошади, неподвижность кустов, тишина, нарушаемая лишь монотонным шумом Дутулура.

Чувствуя неприятную слабость во всех суставах, Зверев поймал глазами взгляд Бурундука. Варнак, бесспорно, умел владеть собой — он был немного бледен, на лбу выступил пот, но голос ему не изменил.

– Ловок ты, однако, анжинер,— хрипловато сказал он и раз за разом глухо откашлялся.

– Ну, что мне с тобой делать теперь? — молвил Зверев, задумчиво оглядывая варнака.— Расстрелять, выпороть шомполом или отпустить с богом?

Бурундук неуверенно осклабился.

– А ты шутник, анжинер. Наш, таежный, выходит, парень. Я ведь и сам такой. Слушай, анжинер, давай по–хорошему, а? Ты тудою, а я сюдою, а?

– Видно, придется тебя отпустить,— медленно сказал Зверев, не убирая, однако, пистолета.— Ладно, вали, да только не в штаны.

Последнюю фразу он как–то слышал на одном уральском руднике, и почему–то именно она пришла сейчас ему в голову.

Бурундук ухмыльнулся, гикнул и рывком бросил коня прямо в речку. Скрывшись на миг за буйным самоцветьем брызг, взыгравших под закатным солнцем, он вынесся на тот берег, поднял руку и прокричал:

– Покедова, анжинер! Может, когда свидимся!

Еще не успело стихнуть эхо, а Бурундук, пригнувшись к гриве коня, уже дробно молотил по тропе, уходящей к Витиму.

ГЛАВА 6

Сорокалетний охотник Дандей, орочон из Киндигирского рода, был уверен, что чем–то очень сильно прогневил хозяина тайги. Иначе почему бы на его голову свалилось столько несчастий? Началось с того, что в позапрошлом году поздней осенью, когда в поредевшей желтой тайге уже лежал снег, его изломал медведь–шатун. Чудом тогда остался жив Дандей, хотя всю зиму после этого пролежал в чуме. Его жене одной пришлось взять на себя все заботы о дряхлой старухе матери, трех детишках и больном муже. Кроме кабарожек и оленей, она успевала стрелять иногда белку и даже соболя, но добытые шкурки отдали шаману, приезжавшему лечить Дандея. Кое–как перезимовали. С весны Дандей начал потихоньку вставать, а за лето отошел совсем. Осенью в тайгу приехал приказчик большого богача Жухлицкого — торговал, многим товары отпускал в долг под зимнюю охоту. Дандею он сначала ничего не хотел давать, требовал, чтобы рассчитался за прежние долги. Но потом смягчился, снабдил–таки охотничьими припасами.

Но велик, видно, был гнев хозяина тайги: ни орехи, ни грибы и ягода в тот год не уродились. Первой исчезла куда–то белка, вслед за ней ушел соболь. Откочевали в другие места и изюбры, дикие олени и сохатые. Только маленькие кабарожки встречались еще на каменных россыпях и среди скал.

Большая беда пришла на земли Киндигирского, Чильчагирского, Туруягирского, Нганагирского и других родов. Бывало, обо всем забывал раньше охотник, углубившись в белую, торжественно замершую тайгу. Он видел: здесь вот от дерева к дереву пробежала по снегу белка — возвращалась в теплое гайно, проведав свои кладовые; по следам ее крылатым махом пронесся свирепый и удачливый охотник соболь; по пухлым сугробам, искрящимся под холодным солнцем, раскинула хитрую вязь следов лиса; вот здесь прошлой ночью побывали дикие козы — ископытили снег, рассыпали орешки, потом долго лежали, укрываясь от ветра за кустами; острые росчерки раздвоенных копыт — это изюбр, что неторопливо бродил здесь перед рассветом. И крылатые жители тайги тоже оставили свои следы: изрыт снег на краю болотца, несколько рябых легких перышек, крестики, тесно выдавленные на снегу,— это кормились куропатки; а тут взахлеб строчил заяц, и вдруг — с обеих сторон словно кто–то махнул по снегу огромными растопыренными пятернями, кровь, следы возни, и вот уже ни следов, ни самого зайца — вознесся, бедняга, в когтях филина куда–то в поднебесье; а вот это работа непоседливых синиц — густо рассыпана по белому желтая хвоя, скорлупки, древесная шелуха. Следы… следы… следы… Радостно охотнику войти в такую тайгу, легко ему идется. На сердце у него надежда, в каждом движении послушного тела — ловкость и сила, в зорком прищуре глаз — азарт, он вслушивается, и лесная тишина полна для него движением неуемной, многообразной жизни; усталости нет и не было — забыл про нее охотник.