Дополнительный том. Лети, корабль! - Виктор Конецкий

Главное — береги мать! Гони ее в отпуск, вышвыривай на юг. Попробуй купить путевку.

Встречай моего зама, т. к. он везет мои тяжелые книги. Записки мои заверните и до моего прихода или дальнейших указаний не трогайте, кроме одного: найди среди них отпечатанную на машинке статью «О художественном вкусе и пошлости» (в которой, кстати, много ее), прочти статью и письмо от редактора «Советской культуры». Попробуй влить в статейку факты и детали, известные тебе, убрать пошлую «головку архитектуры» и попробуй послать опять в редакцию «Советской культуры». Навал на писателей выкинуть совсем, т. к. он не к месту[14].

Жму лапу; будешь писать — обязательно фактического материала за меня добавь. Виктор.

13.06.54. Дорогая матерь, удачи, не начав осуществляться…

В Ленинград мы не идем, а прямо отсюда Большим Бельтом и Каттегатом идем в Мурманск, вероятно, без заходов куда-либо.

Несколько дней назад вернулись с моря. Ходили на уничтожение девиации. Мы получили приказ 12-го в 15 часов выходить в Ленинград. Все было готово. Курсы предварительной прокладки, миновав Кронштадт по Большому Корабельному фарватеру, втыкались в Ленинград и оканчивались у гранита набережной против Горного института (мы должны были там встать).

Ты, вероятно, можешь себе представить настроение, которое было на корабле.

За несколько часов до выхода все оказалось переигранным… Единственно, что хорошо, — это виза, паспорт моряка, диплом штурмана дальнего плавания и свидетельство на право заграничного плавания — мечтаю зажать диплом.

Да, бесплодно отцвели мечты о белых ночах и теплом вечернем граните. Сейчас сидим и ждем выхода в море. Есть свободное время. Много перечитываю Чехова и все думаю о том, почему он тебе не нравится. Он заставляет думать о собственной пошлости, бесчисленное количество кусочков которой есть в душе. Он беспощадно бьет за душевную слабость и трусость, изредка доставляет радость абсолютно чистой красоты образов. Я никогда не улыбаюсь, когда его читаю.

Прочел «Записки советского актера» Черкасова. Много повторений — обычный недостаток мемуарной и полумемуарной литературы — серый фон с редкими блестками фактов.

Да, книги купил, — чтобы ты не покупала: «Русские мореплаватели», двухтомник «Современный военный рассказ», сборник «О писательском труде», «Болгарское изобразительное искусство», «Нидерланды» из серии «У карты мира» и другие менее важные…

Неужели ничего не выиграли по всем этим займам, которые прошли? — просто зверски нам не везет с этим делом.

Деньги за июнь получать буду в Мурманске и вышлю, когда получу сразу.

Обнимаю тебя, родная моя. Пиши… Вика.

Виктор Штейнберг был демобилизован с военной службы приказом ГК ВМС № 0386 от 16.02.1955 по ст. 59 п. «г» («за невозможностью использования по ограниченному состоянию здоровья»).

За два месяца до этого был отправлен на Высшие спецкурсы офицерского состава на Охту в Ленинград. Тогда же комиссован по болезни после пребывания в 1-м военно-морском госпитале. Язва желудка диктовала необходимость береговой службы, а на это согласиться он не мог — хотел плавать.

Письмо с просьбой о демобилизации было послано обычной почтой на имя Маленкова. Ответ не заставил себя ждать…

Тогда же начал готовить себя уже сознательно к писательству, ибо заниматься живописью на корабле — ненаучная фантастика.

VI

Любимая, все мостовые,

Все улицы тебе принадлежат,

Все милиционеры постовые

У ног твоих, любимая, лежат.

Они лежат цветами голубыми

На городском, на тающем снегу.

Любимая, я никакой любимой

Сказать об этом больше не смогу.

Она звала его Мостиком.

— Я не хочу быть горбатым.

— Почему горбатым?

— Мостики всегда горбатые.

— Почему?

— Мостики над арыками… И вообще все это пошлятина — мостики, поцелуи при дневном свете, наше с тобой шатание здесь… Я мог получить сейчас нормальный отпуск на три месяца, но не взял его. Я ухожу на буксировку дока. Из Одессы. На Владивосток…

Последний раз они встретились случайно, на Дворцовой площади. Она сказала, что не нравятся его первые книги. Это было в начале 60-х.

В архиве сохранился карандашный набросок Ее портрета, сделанный его рукой в декабре 1952 года. Надпись на нем: «Вот такой я бы хотел ее видеть…» Серьезные, чуть улыбающиеся глаза, вьющиеся волосы, густые, почти сросшиеся у переносицы брови…

Он влюбился в нее с первого взгляда. Пошел в школу, увидел девочку с длинными косами, Ее.

Во время блокады Она была в эвакуации. Он об этом не знал и как-то пошел Ее навестить. Когда подошел к двери и открыл ее, увидел «простор синего неба, красных закатных облаков и красного солнца… Не было земли, домов и труб. Не было квартиры… Все это рухнуло, подсеченное бомбой».

Он думал, что девочка погибла.

Ему казалось, что если он найдет ее, увидит лицо в ореоле легких светлых волос, если опять почувствует ощущение счастья, смущения, смелости во всем, что нужно сделать перед ней, то жизнь сама собой опять наполнит его с каждым днем хиреющее тело.

Все эти мысли ни разу не приходили к нему в четкой словесной форме. Он только чувствовал, где-то глубоко внутри понимал это — и только.

Решение идти искать ее фактически не появлялось у него. Предчувствие обязательной случайной встречи с ней и то, что он не знал ее точного адреса — номера квартиры, не давали возможности возникнуть этой мысли: самому идти к ней домой.

Но в тот день, когда он решился идти, была его очередь идти за водой. В доме 19 по каналу Круштейна во дворе текла из колонки вода. И за водой ходили или туда, или на Неву. На Неву было значительно дальше, а к ее дому 19 было ближе, но вода там чуть текла и потому в сугробах и сквозняке проходного двора стояла смертельно-понурая длинная очередь.

Он решил идти не на Неву, а в дом 19. Вероятно потому еще решил, что дом этот был ближе к ее дому, который был концевым на канале.

Было утро, будничное блокадное зимнее утро.

Из сырого и морозного воздуха выпадал на стены и чугунные решетки набережной густой иней…

Ветер шелестел обрывками отставших от стен обоев, где-то хлопал оторванный лист кровельного железа или толя.

В огромном проломе, как в раме, застыл умирающий город.

А после войны случайно — жили рядом на канале — встретил ее сестру и узнал, что Она жива, учится в Москве.

И написал ей.

Его письма не сохранились — Она их уничтожила. Ее письма он хранил всю жизнь.

Твое письмо связало теперешнюю жизнь и жизнь до войны, сделало воспоминания более реальными…Хорошо, что ты написал мне. Интересно, где ты жил в войну и почему вдруг пошел в морское училище. Я помню, ты хорошо рисовал, и говорили, что будешь художником. Как все-таки все неожиданно и изменчиво в жизни…

Какой ты молодец, что занимаешься… Вас, наверное, начали муштровать к празднику? Думаю так, потому что каждый день проезжаю мимо шагающих строевым шагом военных, которых готовят к параду. Они с каменными беспристрастными лицами выделывают непостижимые для меня вещи. Вообще-то, красиво. Представляю тебя в таком же виде. А теперь могу тебя не только представить, но и увидеть на фотокарточке. Ты не обижайся, но я показала ее тете, должна была показать. И она определила, что у тебя энергичное лицо…

Мостик в будущее, знал бы ты, какое у меня сегодня замечательное настроение. Да еще целый день! Но как часто малейший, может быть, не заслуживающий внимания пустяк разрушает все…

Вот ты пишешь о жизни. Я тоже думаю о том, что будет дальше и что мне надо, чтобы жить, а не существовать. Только давай условимся верить друг другу и не думать, что это из книг…

Теперь насчет оптимизма. Право же, ты должен согласиться, что эта черта врожденная, и скорей не страсть утверждать, что все идет хорошо, когда все плохо, а вера в хорошее, несмотря на плохое настоящее. Оптимизм не должен и не смеет питаться ложью, а только правдой, ясным видением победы, которая неминуема. Такого оптимизма у тебя не может быть, т. к. его нет, а оптимизм, о котором ты пишешь, просто внешнее удовлетворение или веселье, которое, возможно, проявляется и у тебя (только не при мне). Ты пойми мою мысль: человек хочет быть оптимистом, но сам не оптимист, и потому по-настоящему он не сделается им, в крайнем случае внешне. Точно так же он может сказать, что у него и для него все плохо, но и это будет не настоящее и не совсем правильно…

Ты знаешь, между людьми всегда стена. Я ее умею создавать, если человек мне чужд или стал таковым. Вот тогда нельзя узнать, тогда все скрыто и остается только внешнее, поверхностное, пустое. Но по отношению к тебе у меня никаких стен нет. Что я должна делать, чтобы ты меня узнал?…