Я — матрос «Гангута»! - Дмитрий Иванович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Этот адрес пускай вас не волнует. Если полиция вздумает разыскивать, то найдет видного финского фабриканта, который ничего общего с большевиками не имеет. Но я думаю, все кончится благополучно.
Сердечно простившись, Шаршавин посоветовал мне взять извозчика, он даже предложил деньги. Я выполнил его совет и минут через двадцать был на квартире у Подобеда. Саквояж я поставил в темном углу кухни.
Утром Подобед спросил меня:
— Что это за саквояж?
— Питерские товарищи передали, — отвечал я.
— Что же там такое? Ты смотрел?
— Не смотрел, ваше благородие. Литература, говорили…
— А может, бомба?
— Да нет, ваше благородие. Откуда ж там бомбе взяться?
— Давай-ка посмотрим! Надо же знать, что везешь.
Я смутился. Санников не инструктировал, можно ли показывать Подобеду то, что передадут питерские товарищи. Мне ничего не оставалось, как открыть саквояж. Я положил его на письменный стол, и мы вдвоем принялись рассматривать аккуратно упакованные пачки брошюр и прокламаций. Листовка Главного коллектива Кронштадтской военной организации вышла под заглавием «К организованным матросам и солдатам». В ней довольно сжато рассказывалось о рабочем движении в стране, разоблачались царское правительство и прихвостни русской буржуазии — меньшевики и эсеры.
Листовка заканчивалась призывом:
«Организуя наши силы, пропагандируя, распространяя наше сознание, объединяя наши действия с действиями пролетариата, строго обдумывая и взвешивая каждый шаг, шагнем мы вперед, навстречу решительному часу, навстречу победе, братству и равенству под нашими боевыми лозунгами:
Долой царское самодержавие!
Да здравствует демократическая республика!
Долой эксплуатацию!
Да здравствует социализм!
Долой войну!
Да здравствует революция!..»
Старший лейтенант прочитал листовку, прошелся по кабинету, остановился, держа ее в руке, и в упор посмотрел на меня. Я понимал, какая в его душе происходит борьба. Воцарилось минутное молчание. Наконец, потрясая листовкой, он сказал:
— Какие странные противоречия! Вместо того чтобы укреплять флот, дисциплину, я сам читаю крамольную литературу, более того — способствую, чтобы эта литература попала в руки тех, кого должен призывать к порядку. Да!.. — Я не проронил ни слова, а Подобед посмотрел на кипу упакованных брошюр и продолжал: — А может, в этом спасение России, спасение флота? — Он резко повернулся ко мне: — Иванов, ты любишь Россию? Любишь русский флот?
— Как же, ваше благородие, я ведь человек. Как не любить?
— Вот именно! Как может русский человек не любить Россию?!
— Только, Порфирий Артемьевич, как я погляжу, любовь может быть разная. Каждый ее, Россию нашу, по-своему любит. Вон и барон Фитингоф ее небось тоже любит. За деньги, за чины. А мужик или рабочий человек любит ее бескорыстно. Так я разумею.
Подобед вышел из кабинета и быстро вернулся, неся саквояж чуть побольше. Он поставил его на стол, швырнул на пол тот, в котором была сложена литература.
— Укладывай, Иванов! Здесь поместятся и твой багаж, и мои пожитки! Укладывай! Да так, чтоб и на людях можно было открыть, если потребуется.
Я быстро уложил листовки и брошюры на дно саквояжа, накрыл газетой, сверху разместил бритвенные принадлежности, полотенце, свертки с домашними гостинцами, заботливо приготовленные старой горничной. Подобед стоял ко мне спиной и смотрел в окно на тихо падающие снежинки. Он медленно вытащил из кармана кителя портсигар, достал папиросу и, раскуривая ее, задумчиво произнес:
— Да!.. Любовь бывает разная… Но родину надо любить бескорыстно!
В поисках берега
В Гельсингфорс прибыли днем. Шел мокрый снег. Подобед отправился к своим знакомым, а я тем временем сбегал по указанному Санниковым адресу на Аркадскую улицу, где оставил свой багаж. Там мне вручили небольшой пакет для команды корабля. Вечерний чай я пил уже на «Гангуте», в кругу друзей, подробно рассказывая им о петроградских впечатлениях.
Санников распечатал пакет и раздал прокламации Питляку, Лешукову, Талалаеву, Хряпову, еще нескольким матросам из строевых рот.
— Вы, братцы, на разъяснение нажимайте, — напутствовал он каждого, кому давал листовки, — и сами сначала хорошенько вникните.
Третья военная кампания подходила к концу. Ничего нового она не принесла. Разве что появился новый командующий, который, обходя на катере корабли, категорически заявил:
— Я либеральничать с вами не стану.
Приказы сыпались один строже другого, но теперь они не достигали цели. Дело в том, что «брожение умов» наблюдалось не только среди нижних чинов, но и в офицерских кругах. На «Гангуте» офицеры часто собирались группами и горячо что-то обсуждали.
Перед выходом линкора на боевые стрельбы я ремонтировал в кают-компании электропроводку, часа полтора ковырялся в проводах. Здесь собралось человек десять — двенадцать офицеров. Разговор шел о наших поражениях на фронте, о деятельности военно-промышленных комитетов.
— Подумайте только, господа, — возмущался лейтенант Муравьев, — армия находится безвылазно в окопах, терпит поражение за поражением, а в тылу некоторые деятели из комитетов напялили на себя френчи военного образца и кладут в карманы кругленькие суммы. Моя маман пишет об одном соседе. Представьте, до войны этот субъект имел небольшое портняжное дело, несколько белошвеек у него работало. Сейчас же настоящую фабрику открыл, гимнастерки и белье для армии строчит. Важным господином стал, в министерство постоянно вхож.
— Чем же вы, господин лейтенант, возмущаетесь? — посасывая трубку, заговорил толстый, обрюзгший Хрептович. — Поставь вас на его место — и вы бы деньги гребли. Так всегда было. Взял крест — должен нести его до конца.
— Но как нести? Война слишком затянулась…
— Все верно, все верно, дорогой! Но не можем мы поддерживать социалистов, выступать против войны и в то же время оставаться патриотами.
— Да кто же здесь выступает против войны? — вспылил Муравьев. — Надо изменить формы ведения войны, надо порядок в тылу навести. Ведь так мы можем черт знает до чего докатиться!
— И докатимся, — многозначительно вставил лейтенант Шуляковский. — Обязательно докатимся, если монарх наш будет потакать всяким проходимцам. А эти думы, эти заседания да разглагольствования только смуту сеют. На мой взгляд, нужна твердая рука. И не следует бояться столкновений, даже кровавых. Пусть сотни погибнут, а тысячи станут работать…
В кают-компанию вошел командир корабля. Офицеры, увлеченные спором, не заметили его появления. Палецкий остановился у входа, прислушался к спорам. Он тихо промолвил:
— Больно вы жестоки, лейтенант.
Офицеры вскочили со своих мест.
— Садитесь, господа! — махнул он небрежно рукой, как бы подчеркивая, что не следует перед ним стоять по струнке. — Вопрос гораздо сложнее, господин лейтенант. Одними жестокостями, пожалуй,
