День без конца и без края - Борис Можаев

Стук в дверь. Муся, словно очнувшись, встает, кутаясь в шубу, подходит к двери.

- Телеграмма! - Почтальон подает телеграмму.

- Откуда?

- Из Кургана. - Почтальон уходит.

Муся читает телеграмму: "На станции тиф". И больше Ни слова.

- Тетя Феня! - кричит Муся.

- Что случилось? - спрашивает тетя Феня, вырастая на пороге.

- У папы беда! Вот... - она протягивает телеграмму.

- Странная телеграмма, - сказала тетя Феня, прочтя ее. - Впрочем, Иван Николаевич ни слова не скажет. Это кто-то из рабочих.

- А почему Смоляков молчит? - спросила Муся.

- Он в Петрограде.

- Тетя Феня, я туда еду. Немедленно...

- В Кургане сейчас весна, распутица...

- Но я должна... Обязана!

- Хорошо, поезжай! Если застрянешь, попытаюсь туда вырваться.

Опытная станция. Весна. По грязной, оплывшей конским навозом дороге тащатся дровни. Лошадь идет еле-еле... Правит вожжами баба в нагольном полушубке. В дровнях сидит закутанная в тяжелую клетчатую шаль Муся. Вот и пристанционная усадьба, конюшня, дом... Но никто не вышел навстречу подводе. Даже Федот не вышел.

Муся встает с дровней и, оставив чемодан, бежит на крыльцо.

В просторной комнате на железных койках двое больных: молодая женщина рабочая-селекционер - и конюх Федот. Возле койки Федота сидит на табуретке в ватнике Иван Николаевич и пытается кормить с ложки больного.

- Иван Николаевич, не идет... В горле заслонка.

- А ты проглоти ее... Глотни, глотни. Она и откроется.

Скрипнула дверь.

Иван Николаевич обернулся, да так и застыл с ложкой бульона - на пороге стояла Муся.

- Папа!

- Тебе нельзя сюда!

- Папа! - крикнула она, с плачем кинулась ему на шею.

- Успокойся, дочка! Успокойся!.. Напрасно ты приехала сюда... Это же опасно.

- Нет, нет! Я не уеду от тебя, - плакала Муся.

- Успокойся, успокойся... Кто тебя вызвал?

- Телеграмма была от вас.

- Кто давал? Федот, не твой грех?

Федот с минуту тяжело дышал.

- Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас... Вы уж три недели на ногах.

- А это тебя не касается! - сердито сказал Твердохлебов. - Твое дело принимать лекарство и еду...

- Муся, - слабо сказал Федот, - заберите вы его отсюда, Христа ради. Помрем мы все... Двое уж преставились... Ох-хо-хо... - Федот закрыл глаза.

- Не говори глупостей! А ты иди отсюда, иди... Расположишься в кабинете, - говорит Иван Николаевич.

Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две койки: на одной лежит сам хозяин, на другой Муся. Чуть брезжит утро. Иван Николаевич, откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него - температура тридцать девять с половиной. Он натягивает халат, надевает валенки и садится к столу, что-то пишет.

Муся, проснувшись:

- Папа, ты почему не спишь?

- Я уж отдохнул... Спи, спи...

Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:

- Пап, да ты весь красный!

- Это я так... Простудился малость.

- Папа, да у тебя сыпь! - Муся кинулась к нему с постели.

- Не подходи ко мне, слышишь?

- Я сейчас за доктором, - засуетилась она.

- Нет здесь доктора... А до Кургана тебе не добраться...

- Но надо же что-то делать!..

- Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей! Может, предохранит! - Иван Николаевич дал ей таблетку.

Муся выпила.

- Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.

Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.

- Нет, не могу писать!

- Да ты ложись, ложись... Папа!

Он и в самом деле идет покорно в постель... Ложится. И, приподняв голову на подушке, говорит:

- Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.

Муся присаживается на стул.

- Я уже написал там, - кивнул он на стол, - Смолякову... И ты передай ему... Если со мной что случится... Весь селекционный материал станции перевези в Омск в сельскохозяйственное училище... И там продолжать начатые работы. Ирина пусть туда переезжает... Если живой останется. А я поехал... Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы... Все дым клубится. Земля горит...

- Папа, папа, - плачет Муся.

Слезы текут по ее щекам, и мы видим, словно сквозь бегущую водяную пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот уже рыжие кони несутся прямо на нас и через мгновение, кажется, стопчут, сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась клубами, словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные тени перечеркивают дымный небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями. И мы видим бескрайнюю, унылую пустыню, всю в рытвинах да в воронках, как изрытое оспой лицо.

Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров в горящей печке. Мусина комната в Тюмени. Тетя Феня сидит у изголовья кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее почти не узнаем - она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика. Она открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.

- Где я, тетя Феня? - спрашивает она тихо.

- У нас, в Тюмени.

- А где папа?

- Ты спи, спи...

- Нет, тетя Феня... Я хочу знать все, - сказала Муся.

Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами...

- Где он умер? - спрашивает Муся.

- В Кургане, в крестьянской больнице... Я поехала вслед за тобой... И нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял к себе в палату доктор Успенский, его знакомый... Сам ходил за ним... Но все было напрасно.

Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.

- Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?

- Двадцать пять лет назад... Мы с твоей матушкой работали в Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование... И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и смолоду был неброской красоты, зато уж начнет говорить - божий огонь! На его лекции как в театр ходили...

- Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?

- Да... Однажды в жизни...

- А почему же замуж не вышла? - с наивной простотой спрашивает Муся.

- Потому что не хотела изменять... ему... - Тетя Феня уткнулась в свое вязание и быстро вышла.

- Вот оно что! - Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. Вот оно что! И мне больше никого не надо... С тобой останусь... - Она взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой ящик, достала оттуда тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь...

Карточка и письма вспыхнули и на какое-то мгновение в комнате стало светлее.

Муся глядела, как они догорали, и прошептала:

- Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!

И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.

И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.

- Ну, вот мы и собрались все вместе, - говорит отец.

- Папа, - кричит Муся. - А где же колоски? Ты обещал колоски!..

- Поле вон там, за темным лесом, - отвечает отец.

И в самом деле: за высоким сосновым кряжем открывается беспредельное поле. И тихо в поле - ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.

Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду, и, оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.

И смотрит на них от сосны Мария Ивановна, старый человек с таким усталым и таким светлым лицом.

Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.

Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.

1972