Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

Мгновенно все планы были перекроены, и через полчаса я уже входил в стеклянные двери Стакана. Возможно, я и до этого собирался туда, так что дорога моя не претерпела никаких изменений, но как изменилась цель!

Конёв, которого я, как и тогда, после разговора с Терентьевым в его кабинете, нашел в монтажной, был уже в курсе. Скобка его рта, когда он протянул мне для пожатия руку, легла на спинку, взодрав вверх концы — будто сделала двойную «березку».

— Что, говорил я тебе, ничто не вечно под луной? Видишь, у хмыря советского периода что-то новое на уме. Смотри только теперь в оба, чего он от тебя хочет. Так просто у хмыря ничего не бывает.

Это Конёв говорил точно. Так просто Терентьев мне бы не позвонил.

День я провел, договариваясь о съемке, утрясая время, место, собирая нужную информацию, а вечером, вернувшись к себе на зады «Праги», набрал номер телефона, который прежде набирал лишь для того, чтобы позвать Иру.

Поговорить с Фамусовым, однако, не удалось. Трубку сняла Изольда Оттовна и позвать Фамусова — это она сочла излишним.

— Ой, он так устал за день! У него такая кошмарная работа. Люди и люди с утра до вечера. Что вы хотите, Саня?

Единственное, чего я хотел, — это поблагодарить его. Сказать откровенно, никак мне не думалось, что наш разговор под елкой будет иметь практические последствия.

— Я передам, Саня, вашу благодарность Ярославу Витальичу, — сказала Ирина мать. — Не сомневайтесь.

«Не сомневайтесь». Иначе говоря, пообещав передать, она могла и не передать, но в данном случае сочла необходимым подчеркнуть, что обещание будет выполнено.

Необычайное было расположение ко мне. Что она и не преминула подтвердить:

— Вы, Саня, произвели на нас с Ярославом Витальичем сильное впечатление. Нам было очень интересно познакомиться с вами.

Опять же ощутимо позднее, припомнивши как-то этот телефонный разговор, я сопоставлю его со словами Иры, когда мы, спустившись с чердачного этажа, стоим с нею около квартиры, чтобы не заходить внутрь сразу после Ларисы. «И папе с мамой он понравился», — говорит она мне об Арнольде. Арнольд понравился, а я произвел впечатление. Причем сильное. Нюансы — душа смысла, установлю я для себя со временем как непреложную истину.

Тогда, впрочем, меня лишь переполнило чувство самоуважения. Которое после того, как на смену Ириной матери я получил к телефону Иру, многократно усилилось.

— Ты даешь! — сказала она вместо приветствия. — Почему ничего не сказал? Папа уже давно бы все отрегулировал.

— Не хотел обременять тебя своей просьбой.

— Это неумно, — отрезала она. Тут же, правда, добавив: — Хотя и по-мужски.

Вот это — «по-мужски» — из всего сказанного ею я в себе и оставил.

Назавтра у меня была уже съемка, на следующий день после съемок я с утра до вечера сидел писал и переписывал текст, потом монтировал и перемонтировал сюжет, после чего начались хождения за дежурным выпускающим, уговоры, чтобы он посмотрел кассету, неделя просвистела, как пуля над ухом, — да простится мне тривиальность сравнения, но именно тривиальное чаще всего бывает наиболее точным.

Новый мой сюжет оказался чистой джинсой. Я шел коридором, навстречу мне — Бесоцкая, на знакомстве с которой я заработал у Бори Сороки свои первые пятьсот баксов. Мы поздоровались, в глазах ее я увидел напряжение неожиданно возникшей при встрече со мной мысли, остановился, и она остановилась тоже. Так мы стояли на расстоянии каких-нибудь полутора метров друг от друга, и наконец напряжение мысли в ней разразилось решением, полыхнувшим в глазах подобием молниевой вспышки. Она тряхнула головой, заставив оживленно взволноваться свисавшие из мочек длинные нити золота с целыми бриллиантовыми копями на концах:

— Давайте зайдем ко мне. Не возражаете?

С чего мне было возражать. Тем более что от Бесоцкой тянуло деньгами, как жареным от стоящей на огне сковороды с мясом.

Требовалось состряпать материал о гостеприимно распахнувшей недавно для москвичей двери исключительно благотворительной организации под названием Институт красоты.

— Минуты на три. Три с половиной — предел, не больше, — сориентировала меня Бесоцкая. — Причем так тонко сделать, чтобы уши джинсы и на миллиметр не торчали.

— Куда ж они денутся? — умудренно, словно съел на этом деле все зубы, отозвался я.

— Ну, чтобы как можно изящнее, — дала согласие Бесоцкая.

С Института красоты за пропаганду их благотворительной деятельности я снял сто пятьдесят долларов. Немного погодя сто баксов принес мне сюжет о двух предпринимателях, решивших внедрять в России игру в гольф, щедро подкинутый моим земляком и наставником Конёвым. А там снова пришлось транспортировать в раздувшемся кармане по стакановским коридорам черный нал Бори Сороки.

Я втянулся в эту жизнь, что обрела ясные, отчетливые формы, и вроде как без особых усилий с моей стороны, я снова напоминал себе разогнавшийся до курьерской скорости поезд, вставший на нее — и рвущий пространство в облаке металлического грохота, чтобы рвать его теперь так и дальше — бесконечно, неостановимо.

Неожиданная просьба Стаса была как вылетевший на переезд перед самым носом и застрявший там автомобиль: затормозить невозможно, столкновение неизбежно, на снисхождение судьбы нечего и рассчитывать.

Стас попросил меня принять участие в разговоре с людьми, которые вставляют палки в колеса Фединым делам. «Поехать на «стрелку», — произнес он слово, что станет потом совершенно обиходным.

Что мне было до дел Феди, бывшего милицейского подполковника, занявшегося палаточным бизнесом? Мне не было дела до его дел. Но как мне было отказать Стасу?

— Федя хочет, чтоб ты был, — сказал он.

— Вот интересно! — Я не удержался от восклицания. — Он хочет, и я должен?

— Для количества чтоб, — сказал Стас. — Он говорит, приведи кого-то, а я кого могу привести?

— Он говорит, и ты должен?

— Он требует, — открылся Стас мне до дна.

Федя требовал, Стас не мог не исполнить его требования, и, чтобы исполнить, ему больше не к кому было обратиться.

В назначенный день, незадолго до ранних февральских сумерек, когда воздух уже дышит подступающей тьмой, я стоял на троллейбусной остановке на проспекте Мира напротив круглостенного здания станции метро «ВДНХ» и ждал машину со Стасом, которая должна была подобрать меня и мчать на стрелку. Троллейбусы подваливали к остановке, выгружались, загружались и отваливали от нее, а я все стоял, пряча руки по причине забытых перчаток в карманах китайского пуховика.

Я простоял так, ожидая Стаса, верные полчаса. Наконец к остановке стремительно подлетели красные «Жигули»-пятерка, затормозили, ударились бортом переднего колеса о бордюр, сотряслись от удара и встали. Передняя дверца открылась, и Стас прокричал мне, указывая на заднюю дверцу:

— Садись!

Дверца изнутри распахнулась. Я наклонился к ее проему — внутри было уже полно: трое, все, как один, в камуфляжной солдатской форме, лишь без погон, мне предстояло поместиться четвертым.

— Ничего, ничего, пацан, ништяк! — сказали мне изнутри, почувствовав мое замешательство. — Залезай. Больше влезем — больше вломим.

Я навалился на того, что был с краю, подобрал остававшуюся на улице ногу, захлопнул дверцу и вжал себя на сиденье между нею и своим соседом.

Стас впереди захлопнул свою дверцу, и машина тотчас рванулась, заставив всех повалиться назад.

— Вот, — развернулся Стас к нам, указывая на меня подбородком. — Санек. Прошу любить и жаловать. А это ребята, — снова дернул он подбородком, но уже обращаясь ко мне. — Слышал о них, Федины друзья-казаки. Сашок, как и ты. Леха, Колян. Ленчик, за рулем. Федя без них как без рук.

— Это точно, без нас он будет без рук, без ног, — хохотнул Сашок с другого края сиденья.

— И без головы! — добавил мой сосед Колян, тоже хохотнув.

Машина мчалась в сторону окружной дороги, перемахнула через мост над Яузой, взлетела на мост над железной дорогой и, промахнув его, полетела по Ярославскому шоссе. Строй домов на правой стороне дороги оборвался. Впереди простиралось заснеженное голое поле. На дальнем его конце снова виднелись дома, а сбоку оно было ограничено черной щетиной глухого леса. К лесу, отворачивая от шоссе под прямым углом, уходила дорога. Ленчик за рулем врезал по тормозам, так что теперь всех бросило вперед, и под дикий вопль тормозных колодок свернул на дорогу.

— Ну ты, хрена ль, поосторожней, мы тебе не фанера над Парижем! воскликнул Колян со мной рядом.

Шевельнувшаяся щека Ленчика засвидетельствовала, что он ухмыльнулся.

— Будут тебе сейчас полеты над Парижем. Посмотрим, кто фанера, кто нет.

— Хрена им, чтоб мы фанерой! — ответил за Коляна сидевший посередине Леха. — Знаю я этих хачиков. У них все на понтах, им, главное, понты гнать не позволить. Как начнут — тут же им пушкой в зубы. Они ссут от пушки, знаю я хачиков!